Анна Гавальда. Эмбер
рассказ
Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукавлю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зарабатываю, окруженный всеми этими угодливыми задницами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин — как, впрочем, и все остальное.
Иногда мне случается увидеть в старой газете — из тех, что валяются в сортирах, — свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выясняю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня — темноволосая малышка с виллы „Барклай“, любительница пирсинга, благоухающая ванилью…».
Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.
Как полный идиот я твержу про себя — «Соня, Соня, Соня…» — откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сломалось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обернулся и спросил:
— А когда она была, эта война?
— В 91-м, — последовал ответ, словно я нуждался в простом уточнении… Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из моей жизни.
В 91— м меня тут не было.
В 91— м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она - просто удачный пример.
Я почти все забываю.
Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
А потом я встретил Эмбер.
От одного звука ее имени мне становится легче. Эмбер.
В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нереально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится после первой же «дороги»!
— Усталость и разница во времени не пошли ему на пользу, — так сказал наш доктор.
Конечно, это все чушь собачья и никакая разница во времени тут ни при чем.
Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пустить в пляс всех французских девчонок…
В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
Под конец я уже и курить не мог — так сильно болело горло.
Фред давно уже меня доставал с какой-то там подругой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет сопроводить меня в турне. Сама — фрилансер, но фотографий продавать не станет. Будет снимать для себя.
— Слушай, Фред, отвянь, а…
— Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
— Не люблю фотографов, не люблю администраторов, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Можешь ты это понять или нет?!
— Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно — ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
Только что говорил, что все забываю, — а вот этого, как видишь, не забыл.
Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.
А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
Она улыбнулась просто, чтобы доставить удовольствие мне.
Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
Я спросил Фреда:
— Это подруга твоей сестры?
— Ну да.
— Как ее зовут?
— Эмбер.
— Она ушла?
— Не знаю.
— Ччерт…
— Что?
— Ничего.
Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии — «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа — голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, — и тут Фред мне ее представил.
Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
Она снова мне улыбнулась — как тогда, в первый раз.
Кивнув на бас-гитару, спросила:
— Это ваша любимая?
А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать — за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» — в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
Все — начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем — все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
Так уж принято в нашей среде.
— Да, — ответил я, — это моя любимая, — а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг — кто бы сомневался!
Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще — чтобы набить морду, так меня распирало.
На тех гастролях у нас было около десятка выступлений — и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию — только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь — по возможности — сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане. В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
Она фотографировала — но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье — верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
Я постарел — не могу больше смешивать работу и секс.
Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте — хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки — это для нас святое, на них допускаются только свои — машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
Мы называем их «мухоморно-забористыми» — и этим все сказано.
Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы — в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается — впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
Она виду не подала, но все просекла — это я точно знаю.
В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему — я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я — в который уже раз — на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
Я выпал в осадок при виде его татуировок.
Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
— Пришел помочь?
Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
— Хочешь посмотреть фотографии?
Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
— Ну еще бы, конечно, хочу.
Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
Я раскрыл папку и увидел руки — свои руки, одни только руки и ничего больше.
Сотни черно-белых фотографий.
Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжимающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чужие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая автограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
— Это все? — спросил я.
Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше секунды.
— Разочарован?
— Не знаю.
— Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.
— Неужели?
Она кивнула, и на меня пахнуло ароматом ее волос.
— А сердце?
Она улыбнулась, потянулась ко мне, перегнувшись через стол.
— А что, оно еще не разбито? — ответила она вопросом на вопрос с гримаской сомнения на лице.
В дверь постучали, послышался чей-то смех. Я узнал голос Луиса, который орал: «Наам нужжен леед!»
Я сказал:
— Надо бы проверить…
Они едва не вышибли дверь, эти придурки. Она положила ладони на мои руки, взглянула на них, словно видела впервые. И произнесла:
— Этим мы сейчас и займемся.
Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукавлю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зарабатываю, окруженный всеми этими угодливыми задницами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин — как, впрочем, и все остальное.
Иногда мне случается увидеть в старой газете — из тех, что валяются в сортирах, — свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выясняю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня — темноволосая малышка с виллы „Барклай“, любительница пирсинга, благоухающая ванилью…».
Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.
Как полный идиот я твержу про себя — «Соня, Соня, Соня…» — откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сломалось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обернулся и спросил:
— А когда она была, эта война?
— В 91-м, — последовал ответ, словно я нуждался в простом уточнении… Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из моей жизни.
В 91— м меня тут не было.
В 91— м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она - просто удачный пример.
Я почти все забываю.
Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
А потом я встретил Эмбер.
От одного звука ее имени мне становится легче. Эмбер.
В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нереально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится после первой же «дороги»!
— Усталость и разница во времени не пошли ему на пользу, — так сказал наш доктор.
Конечно, это все чушь собачья и никакая разница во времени тут ни при чем.
Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пустить в пляс всех французских девчонок…
В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
Под конец я уже и курить не мог — так сильно болело горло.
Фред давно уже меня доставал с какой-то там подругой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет сопроводить меня в турне. Сама — фрилансер, но фотографий продавать не станет. Будет снимать для себя.
— Слушай, Фред, отвянь, а…
— Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
— Не люблю фотографов, не люблю администраторов, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Можешь ты это понять или нет?!
— Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно — ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
Только что говорил, что все забываю, — а вот этого, как видишь, не забыл.
Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.
А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
Она улыбнулась просто, чтобы доставить удовольствие мне.
Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
Я спросил Фреда:
— Это подруга твоей сестры?
— Ну да.
— Как ее зовут?
— Эмбер.
— Она ушла?
— Не знаю.
— Ччерт…
— Что?
— Ничего.
Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии — «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа — голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, — и тут Фред мне ее представил.
Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
Она снова мне улыбнулась — как тогда, в первый раз.
Кивнув на бас-гитару, спросила:
— Это ваша любимая?
А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать — за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» — в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
Все — начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем — все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
Так уж принято в нашей среде.
— Да, — ответил я, — это моя любимая, — а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг — кто бы сомневался!
Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще — чтобы набить морду, так меня распирало.
На тех гастролях у нас было около десятка выступлений — и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию — только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь — по возможности — сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане. В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
Она фотографировала — но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье — верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
Я постарел — не могу больше смешивать работу и секс.
Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте — хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки — это для нас святое, на них допускаются только свои — машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
Мы называем их «мухоморно-забористыми» — и этим все сказано.
Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы — в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается — впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
Она виду не подала, но все просекла — это я точно знаю.
В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему — я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я — в который уже раз — на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
Я выпал в осадок при виде его татуировок.
Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
— Пришел помочь?
Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
— Хочешь посмотреть фотографии?
Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
— Ну еще бы, конечно, хочу.
Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
Я раскрыл папку и увидел руки — свои руки, одни только руки и ничего больше.
Сотни черно-белых фотографий.
Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжимающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чужие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая автограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
— Это все? — спросил я.
Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше секунды.
— Разочарован?
— Не знаю.
— Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.
— Неужели?
Она кивнула, и на меня пахнуло ароматом ее волос.
— А сердце?
Она улыбнулась, потянулась ко мне, перегнувшись через стол.
— А что, оно еще не разбито? — ответила она вопросом на вопрос с гримаской сомнения на лице.
В дверь постучали, послышался чей-то смех. Я узнал голос Луиса, который орал: «Наам нужжен леед!»
Я сказал:
— Надо бы проверить…
Они едва не вышибли дверь, эти придурки. Она положила ладони на мои руки, взглянула на них, словно видела впервые. И произнесла:
— Этим мы сейчас и займемся.