Патрик Уайт. Сосны Аттики
Сначала уехала мама. Потом отец. Уходя, он выдернул у нас из-под ног коврики, сказав торопливо, что это коллекция, что все это представляет большую ценность. Какое-то время мы были одни. Нет, не то чтоб совсем одни… В доме остались фройляйн Хофман, мадемуазель Леблан, экономка кирия Смарагда, Эвридика - наша кухарка и еще две горничные с острова Лесбос. Все они то и дело шептались о чем-то, и на душе у нас было пусто и безотрадно.
Потом нам сказали, что скоро все образуется, что скоро в Египет приедут наши тетушки. Мадемуазель Леблан отправила им телеграмму в Смирну, и вскоре действительно появились тетушки. Тетя Урания - очень строгая с виду и тетя Талия - артистическая натура, как говорила нам фройляйн Хофман. Как бесподобно поет она Lieder! С каким Gefuhl!
Потом нам сказали, что скоро все образуется, что скоро в Египет приедут наши тетушки. Мадемуазель Леблан отправила им телеграмму в Смирну, и вскоре действительно появились тетушки. Тетя Урания - очень строгая с виду и тетя Талия - артистическая натура, как говорила нам фройляйн Хофман. Как бесподобно поет она Lieder! С каким Gefuhl!
С приездом тетушек снова все оживилось. То и дело хлопали двери, играла музыка, на лестнице стало людно. Наш старый дом на окраине преобразился. В тот год моя старшая сестра Фроссо влюбилась в какого-то итальянца-спортсмена, а брат Алеко решил, что будет кинозвездой. Молодые горничные, покончив с уборкой посуды, бежали к себе наверх, высовывались из окон, пытаясь дотянуться до финиковой пальмы. Иногда слышался гулкий стук. Это в сыром саду падали финики. А как тенисто, свежо было в саду, когда нас приводили домой с пляжа! Со скрипом распахивалась калитка, и мы, а за нами наши наставницы, входили в зеленую чащу листвы, отгороженную от остального мира стеною желто-песочного цвета.
Фроссо, старшая моя сестра, говорила, что это ужасно, невыносимо, кошмар, паршивая Александрия, ну почему ей не дают носить туфли на высоких каблуках, ах, вот бы сейчас в Европу, как хочется настоящей любви, настоящей, страстной. Мне же в ту пору отнюдь не казалось, что все так плохо. Впрочем, я был другой, не такой, как Фроссо. Дионис - послушный, умный, уравновешенный мальчик, говорили обо мне тетушки. И они были правы, мне было даже досадно, но досаду быстро сменяли иные чувства, чувства неизъяснимо приятные, и особенно когда я был дома и кругом царило оживление, слышались голоса.
Вот за овальным столиком сидит моя сестра Агни. Пишет сочинение. Вот младшие брат и сестра что-то не поделили. А сверху доносится говор горничных, толкующих свои странные сны. А когда за окном уже вечер, гостиную с позолоченными зеркалами наполняют фортепьянные аккорды. Это тетя Талия играет Шумана. «Бесподобно, - говорит фрау Хофман, - вы превзошли фрау Клару, ваша интерпретация…», и я начинаю думать, кто эта фрау Клара, интересно, как играет она. Тетя Талия сияет от удовольствия, складывает руки крест-накрест и вот уже для мадемуазель Леблан поет une petite chanson spirituelle de votre Duparc, a та сидит и штопает на деревянном яйце, и на губах ее блуждает улыбка.
О, это были чудесные вечера. Иногда, впрочем, дверь гостиной распахивалась, кто-то входил, свечи испуганно трепетали, пламя грозно клонилось к нотам, но тотчас вновь теплилось, тихо и строго. Музыка не умолкала. А когда умолкала, тишина стояла необыкновенная. В те далекие годы можно было еще услышать, и нередко услышать, как по улице в клубах пыли идут верблюды, и в самой вечерней прохладе тогда слышался запах верблюда.
О, конечно, это было для нас счастливейшее время. Ну а то, что сестре моей Фроссо жизнь казалась такой ужасной, было, в общем, нисколько не удивительно: увидала на пляже того итальянца и влюбилась, и жизнь ее превратилась в муку.
В том году почти напротив нашего дома поселилась семья Ставриди. Как-то раз я вбежал в гостиную с новостью:
- Тетя Урания, а вы знаете, что Ставриди тоже из Смирны? Я сам слышал от Эвридики. Ей сказала кухарка Ставриди.
- Да, я знаю, - низким, суровым голосом ответила тетя. - Но однако, Dionisi mou, мне не нравится, что ты стал подолгу бывать на кухне. Детям там делать решительно нечего.
Всякий раз, когда тетя Урания принималась говорить со мной таким тоном, мне становилось обидно, ведь я, как никто другой, пользовался ее расположением, но я, конечно, не подавал виду, вернее, делал невинный вид.
- А вы знали их, тетя Урания?
- Хм, некоторым образом. Как бы это сказать… Впрочем, да, если на то пошло, я их знала.
И тетя Урания посмотрела на меня так строго, что казалось, вот-вот разразится гроза, но грозы не случилось, а тетя Урания коснулась рукою моей туники, затем головы и начала поглаживать мою стриженую макушку. Так было всегда.
- Значит, и мы с ними познакомимся? Да, тетя Урания? Эвридика сказала, что у них есть девочка. Ее зовут Титина.
Тетя Урания еще больше нахмурилась.
- Я еще пока не решила, не знаю, стоит ли связывать себя этими отношениями, - сказала она после некоторого раздумья. - Видишь ли, эти люди, Ставриди, - тетушка многозначительно кашлянула, - ну, словом, не совсем желательны в некотором смысле.
- Как «нежелательны»?
- Хм, как бы это сказать… - рука тетушки не переставала гладить мою макушку. - Отец кирии Ставриди был аптекарь. Они жили в доме, где у моего отца была лавка, на втором этаже. Нет, не подумай, я ничего не имею против кирии Ставриди. По некоторым меркам она, быть может, прекрасный человек, вполне возможно, но видишь ли… Но, впрочем, довольно, довольно об этом.
- И все же, - сказала тетя Урания, - если я говорю, что Ставриди не совсем желательны в некотором смысле, это вовсе не означает, что вы, дети, должны относиться плохо к Титине, обижать ее.
Глаза ее увлажнились, голос звучал уже ласково:
- Вот ты, например, Дионис. С твоим добрым сердцем ты, как никто другой, должен быть к ней внимателен. Титина такая бедняжка.
На этом наш разговор кончился. А жизнь продолжалась. После отъезда родителей ничего особенно важного не произошло. Что-то случалось, конечно, но все больше так - мелочи. Были, разумеется, гости. Из Парижа приехала наша родственница, тетя Каллиопа, профессор. Она давала нам темы для сочинений и заставляла дышать по-научному, в нос. Брат Алеко выписал для себя руководство по гипнотизму. Фроссо позабыла итальянца и увлеклась румыном. Агни получила приз за работу по алгебре. Мирто и Поль, самые младшие в нашей семье, завели копилки. В этой текучке, среди стольких пускай незначительных, но все же приятных в какой-то мере событий, мне и в голову не приходило заводить разговор о Ставриди. Впрочем, нет, приходило, конечно, но я молчал, из уважения к тете Урании. Жизнь продолжалась, все шло своим чередом, нещадно палило солнце, морская вода разъедала кожу. По вечерам листья фикуса покрывались капельками влаги.
Но вот - это было во вторник вечером - я вбежал в гостиную и вдруг увидел кирию Ставриди. Она сидела в кресле возле окна, в любимом кресле тети Урании.
- Какой же ты будешь, мальчик? Старший, младшенький? - улыбнулась гостья, выставляя блестящие золотые зубы.
- Я средний. Меня зовут Дионис.
И тут бы я повернулся и убежал к себе, но эти золотые зубы… У меня захватило дух.
- Вот как, - сказала кирия Ставриди и опять улыбнулась. - Да, средним трудно приходится. Часто именно на их долю выпадают обязанности.
В этих словах ее было что-то загадочное. Да и сама кирия Ставриди, вся в черном, была точно призрак, окутанный пеленою пара. Я молчал, не зная, что ей сказать. Тут только я заметил, что кирия Ставриди пришла не одна.
- Познакомься, это моя Титина. Ты ведь не будешь ее обижать?
- Нет, что вы, - пробормотал я и перевел взгляд на ее дочку.
Титина Ставриди стояла у кресла. Вся в белом. Оборки, оборки, оборки, и тут и там - атласные бантики. Бантики были розовые, а так остальное все сплошь белое. Продолговатое лицо Титины растянулось в улыбке, и мне показалось, что у нее недостает передних зубов, двух или, может быть, трех. Лицо ее напоминало по цвету банан - все в крупных бледных веснушках, а по краям волос, на лбу, кожа почти как мел. Мне вдруг почему-то подумалось, что Титина Ставриди, возможно, все еще писается по ночам. Должно быть, такой у нее был вид.
Тут в комнату вошла тетя Урания, которая, наконец, услышала, что ее зовет наша горничная Афродита.
- А, кирия Ставриди, - проговорила она с порога низким мужским голосом. - Какими же это судьбами? Так вы, оказывается, в Александрии.
И протянула руку.
Кирия Ставриди порывисто поднялась с кресла и, пыхтя, отдуваясь, двинулась ей навстречу. Она была огромных размеров, особенно сзади. Остановившись в шаге от тетушки, она склонилась в глубоком поклоне; последовало легкое рукопожатие.
- Надо же, как приятно, мадемуазель Урания. После столького времени! А что, простите… мадемуазель Талия? Я помню, она такая изысканная!
Тетя Урания заметно смешалась.
- Моя сестра больна, - проговорила она наконец. - У нее мигрень.
На лице гостьи изобразилось волнение. Она принялась выражать сочувствие. При этом она задышала так часто, так тяжело, как будто ей не хватало воздуха.
Затем разговор пошел о каких-то совсем незнакомых людях, а это всегда было неинтересно.
- Дионис, - сказала тетя, когда наступило молчание. - Может, ты погуляешь с Титиной. Показал бы ей сад. Вам, детям, тут делать решительно нечего.
Но я стоял как вкопанный, и тетя тотчас про меня забыла. Титина Ставриди тоже стояла как вкопанная. Она походила на статую - нелепую, глупую, безобразную статую. Какие толстущие у нее ноги, должно быть, мелькнуло у меня в голове. А эти бантики, панталончики все в оборках! Подойдя ближе, я разглядел, что нос у Титины картошкой, в веснушках, а на одной стороне - небольшая оспина. Глаза у Титины были огромные, синие и глупые-глупые.
- Мой муж, кстати, тоже, - говорила тем временем кирия Ставриди и почему-то запнулась, - постоянно хворает.
- Я помню, - сказала тетя Урания низким сухим голосом.
Гостья, похоже, совсем потерялась в словах. Вид у нее был грустный.
А между тем в дверях происходило движение. Алеко, Фроссо, не говоря уж об остальных, поочередно заглядывали в гостиную, вбегали и выбегали. Все, решительно все пришли посмотреть на ту самую кирию Ставриди из Смирны и на ее нескладную, безобразную дочку. И все они по очереди были представлены.
- Что ж, надеюсь, мы будем друзьями, - вздохнула кирия Ставриди, обращаясь скорее к нам, детям, нежели к тете Урании, ведь теперь было ясно, даже я понял, что надеяться ей на дружбу с тетушками вряд ли стоит.
- Я думаю, Дионис будет дружить с Титиной. Ведь он обещал мне. Кстати, и возраста они почти одинакового.
При этих словах Агни прыснула со смеху, Алеко ущипнул меня сзади, а маленький Поль, со свойственной ему непосредственностью, подошел к Титине и дернул ее за атласный бантик. Бантик развязался; казалось, Титина вот-вот заплачет. Ничуть не бывало! Она распустила свой рот в улыбке. Она улыбалась! Она улыбалась даже тогда, когда кирия Ставриди, сказав, наконец, все, что нужно ей было сказать, взяла ее за руку и повела к двери.
Едва они ушли, мы все зашумели. Всех разбирал смех.
- Нет, вы видели! - кричала Фроссо. - Вот так кирия Ставриди! Видели, какие у нее зубы?
- А Титина-то, вот пугало! - вторила ей Агни. - Атласа-то - на подвенечное платье хватит.
- Неужели теперь нам общаться с такой вульгарностью? - сказал Алеко и с недоумением посмотрел на тетушку.
- Как ты смеешь так говорить, Алеко! - вскричала тетя Урания. - Это ты вульгарен! - и вдруг ударила его по щеке. - Сейчас же ступай к себе в комнату!
Все это вышло так неожиданно, странно: Алеко - почти уже взрослый, самый сильный… Но нас ожидало еще большее удивление.
- Смотрите, смотрите! - завизжала, запрыгала Мирто, показывая на пол. Она была тихоня и отличалась большой наблюдательностью. - Смотрите же, Титина описалась!
И точно, на полу возле кресла, любимого кресла тети Урании, виднелась лужица, какая обычно остается после щенков.
Все побежали смотреть, обступили, отталкивая друг дружку.
- А ведь такая уже большая, - вздохнула тетя Урания.
Вызвала Афродиту, Афродита пошла за своей знакомой, арабкой, та принесла ведро.
После этого происшествия о Ставриди словно забыли. Изредка доходили до нас слухи. Наши горничные видели, например, как она и он шли, заплетаясь, по улице, пели. Он, говорили горничные, выделывал кренделя. Но о Титине долго не было никаких известий. И вдруг - это было вечером, когда в поисках насекомых для моей коллекции я бродил со свечой по тенистому саду, - тетя Урания позвала меня в дом и сказала:
- Надо что-то срочно делать с Титиной. Завтра, Дионис, слышишь, ты пойдешь и приведешь ее к нам.
Отовсюду послышались унылые возгласы, а тетя Талия, которая сидела за фортепьяно в своем любимом лиловом платье с кружевным воротничком и играла Шумана, вдруг перестала играть и вся съежилась.
- Я?! Почему я?! - вырвалось у меня с отчаянием.
Но кому ж, как не мне, привести бедняжку Титину, объяснила тетя Урания. Я самый надежный, у меня доброе сердце. И я это знал. Даже кирия Ставриди тогда сказала, что обязанности зачастую ложатся на плечи средних.
На другой день я покорно отправился за Титиной. Между нами не было сказано ни одного слова. Зато у порога кирия Ставриди поцеловала меня - и на щеке осталось что-то ужасно липкое.
Вечером вместе со всеми мы гуляли по пляжу. Гуляли и на другой день.
- Опять этот пляж! - стонала Фроссо во время очередной прогулки. - Тоска смертная! - И вдруг, с тоски ли, со злости ли, ущипнула Титину сзади.
- Титина! - удивилась Агни. - Что это у тебя тут?
А там у Титины была голубая бусина.
- А это от дурного глаза.
- От глаза?!
И все покатились со смеху.
- Она арабка! - завизжала Мирто.
И мы стали ее дразнить хором: «Титина, Титина-арабина…», но делали это вполголоса, чтобы не услышала мадемуазель.
Однако Титина не убегала, не исчезала, и мы гуляли с нею чуть ли не каждый вечер. Однажды мы подобрали в море пустую бутылку, стянули с Титины белые панталончики и стали лупить, конечно несильно, по половинкам ее зада. Но Титина только улыбалась в ответ - улыбалась своей слезливой улыбкой. Тогда мы толкнули ее в волны, но она всплыла! Всплыла-таки, чуть живая от страха, и только моргала своими бездонными, бессмысленными глазами, в которых плескалось синее море. Ее мокрая, усыпанная веснушками кожа переливалась на солнце, как рыбья чешуя.
- Тьфу, гадость! - сказала Фроссо и, отойдя в сторону, раскрыла журнал.
Вскоре, однако, мы перестали мучить Титину. Это стало уже скучно. Но странное дело, Титина вдруг привязалась, и, разумеется, она привязалась ко мне. Как будто ее кто надоумил. Однажды - это было у нас в саду - я показал ей коллекцию насекомых, и тут терпение мое лопнуло. Схватив титинину бусину, я сунул ее ей в нос, в ноздрю, и крикнул сорвавшимся голосом:
- Титина, у тебя такие дырки в носу - все видно! Интересно, где у тебя мозги?! Может, их у тебя нет?
Но Титина только улыбнулась в ответ, а потом весело фыркнула, так что бусина оказалась у нее на ладони.
Я совсем обезумел от ярости и все что-то кричал-кричал…
Пока не подоспела тетя Талия.
- Мерзавцы! Мерзавцы! - всплеснула она руками. - И ты мерзавец! Слышишь, Дионис!
Обыкновенно после полудня, когда стояла жара, тетя Талия удалялась в какую-нибудь тихую комнату и там, полулежа на кушетке с морковкой в руке, делала выписки из Рабиндраната Тагора. Теперь ее покой был нарушен.
- Господи, вот наказание! Ведь у меня боли! Голова, конъюнктивит, понимаете!
По случаю конъюнктивита у тети Талии была глазная повязка темно-зеленого, бутылочного цвета, которая придавала ей страшное, трагическое выражение. Тетя Талия напоминала трагедийный персонаж. Не лицо - какая-то маска.
Мне стало не по себе. Титина оторопела.
На другой день, когда я пришел за Титиной, кирия Ставриди отозвала меня в сторону и все объяснила.
- Надо же, тетя Талия. Вот бедняжка! - сокрушалась она. - Ну, ты запомнил? На ночь и утром. Глазные протирания. Разбавлять не надо.
Потом я за ней повторил.
- Что это за бутылка? - удивилась тетя Талия, принимая от меня нежданный подарок.
Она стояла посредине комнаты в своем любимом лиловом платье с широкими рукавами, из которых выглядывали ее тонкие, музыкальные руки.
- Это от конъюнктивита.
- Так-так. А что это? Что в ней такое?
Тетя Талия проявляла порой удивительное нетерпение.
- Это детская водичка… На ночь и утром…
- О-о-о! - застонала тетя Талия, отшвырнув бутылку. Бутылка подпрыгнула на паркете и покатилась.
- Мерзавец, гадкий мальчишка!
- Но ведь, может, это очень чистый ребенок, - возразил я.
Но тетя Талия не унималась: очевидно, мой довод показался ей малоубедительным.
После этой истории со злополучным рецептом все отношения с Титиной были порваны. Впрочем, нам бы и так не позволили с ней общаться. Дело в том, что были другие истории, одна другой неприличнее и отвратительнее, как говорили тетушки, и эти истории происходили с кем-нибудь из Ставриди чуть ли не постоянно. К примеру, как-то средь бела дня на улице Гуссио на кирию Ставриди напал козел и боднул в самое ее заметное место. Потом вскоре произошло нечто - на сей раз в сумерках - на нашей улице, когда Афродита и Деспо, те самые, что приехали с Лесбоса, возвращались домой. Они буквально ворвались в дом, никак не могли отдышаться, хихикали. Их было слышно, еще когда они закрывали калитку. «Что, что случилось, Афродита, Деспо?» - закричали мы, сбежавшись на шум. Оказалось - все те же Ставриди. Показали им нечто такое… Такое! Что именно, нам не сказали. Долго еще потом мы думали и терялись в догадках: что могли показать нашим горничным в сумерках эти Ставриди?! Впрочем, Фроссо еще в тот день уверяла нас, что она знает.
Как бы то ни было, Титина была в опале. Мы потеряли ее из виду, и лишь из окна, с высоты балкона можно было порой убедиться в ее существовании.
Однажды я встретил Титину на улице. Вышел из бакалеи - и вдруг навстречу она.
- Так грустно, Дионис. Я любила тебя. Я все время о тебе думала.
Что тут со мною стало! Я почувствовал дрожь, мурашки по коже, я уж не говорю страх. Не выпуская из рук кулек с рафинадом, за которым послала меня кирия Смарагда, я бросился наутек, опрометью, без оглядки и так с кульком и ворвался в гостиную.
Но лицо Титины преследовало меня неотступно. Оно было всюду, всюду! Ужасающе длинное, бледное, оно маячило в окнах, всплывало в сумерках и особенно в те часы, когда с пальм сыпались финики и на улице сонно ревел проходивший мимо верблюд.
Потом события так завертелись, что, право, не помню теперь, когда Ставриди уехали. Мы тоже собирались в дорогу. Однажды вечером, приподняв голову от счетов и бумаг, тетя Урания неожиданно объявила, что пора серьезно подумать о нашем образовании. Фройляйн Хофман заплакала. Мы пошли собирать вещи.
И все же я улучил минуту, спросил:
- Ставриди уехали? Что-то ставни у них на окнах.
- Вполне возможно, - сказала тетя Урания, а тетя Талия тут же заметила, что Ставриди еще ни разу не засиживались на одном месте.
Так или иначе, нам было не до Ставриди. Все завертелось. События сменялись событиями, лица - лицами. А главное, мы поселились в Афинах. Глотая молочно-белый, сухой и безжалостный воздух улиц, я скоро понял, что я собой представляю. Да, добросовестный, честный, но робок, и если и крепок, то крепок задним умом. Время неумолимо бежало, губы покрывались пушком. Нам было уже неловко ходить в неприглядных туниках, которые из экономии, пытаясь тем самым охладить наше тщеславие, нас заставляла надевать тетя Урания.
Большинство моих сверстников уже думали о веселых домах. Некоторые там бывали: им помогали усы. А я - я бродил по улицам, бродил как во сне, как потерянный. Однажды я написал мелком на стене крупными буквами:
Я ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ
И побрел домой. И лег на пустую постель. И слушал ночную тьму. Но в ночи было пусто, и глухо, и безответно.
А потом наступили времена Катастрофы. Узнав о ней, мы немедля переселились в пригород. Нужно срочно собрать средства и помочь этим бедным беженцам, говорила тетя Урания. Действительно, из Анатолии нахлынули беженцы. Их становилось все больше и больше. Теперь уже прямо на полу, на кафеле, спали вповалку; в комнате для прислуги спали тетя Елена и дядя Константин, а молодых горничных больше не было: они были уволены. «Несите, несите все», - трубным голосом взывала тетя Урания, стоя посредине комнаты с охапкой всевозможного старья, туник, платьев. У маленькой Мирто брызнули слезы. Она взяла молоток, разбила копилку и стала тайком покупать мороженое.
Чего только не было в эту смутную пору! Всюду чувствовались перемены. Мой брат Алеко, простившись с мечтами о звездной карьере, уехал в Каир и стал коммерсантом. Сестра Фроссо больше уже не влюблялась. Она вернулась в Александрию попытать семейного счастья и все никак не могла сделать выбор. От нее то и дело приходили письма, от которых мне делалось грустно, и я с тоской вспоминал наш тенистый сад и далекие мокрые фикусы. Однажды я написал стихотворение, но показывать его никому не стал, а листок разорвал в клочья. Дома было временами тоскливо, и тогда Агни садилась за фортепьяно, ударяла обеими руками по клавишам, начинала петь Un baiser, un baiser, pas sur la bouche…, a в это время тетушки разъезжали с визитами.
Наконец, было вынесено решение - этим у нас занималась исключительно тетя Урания: Дионис, хотя и не простой, но все же хороший, надежный мальчик, должен немедленно бросить школу и поступить в Банк. К дяде Стефо. Так будет разумнее и экономнее, поскольку можно будет помогать бедным беженцам, несчастным жертвам турецкого произвола. Это решение поначалу обрадовало меня, но радость была недолгой. Вскоре я уже писал адреса на каких-то пакетах, конвертах, кругом пылились гроссбухи и папки, а дядя Стефо порой вызывал меня к себе в кабинет и трепал за ухо, потому что ему казалось на редкость забавным, что я теперь служу у него в Банке, и ему нравилось меня немножко помучить.
Так обстояли дела.
Вновь пришло лето, полетели пушинки, пылинки - вечное белое, млеющее афинское лето. Пыля тяжелыми башмаками, я шел по улице Стадиу - понуро, в который раз. Отпуск я хотел провести в Пелионе, но тетя Урания распорядилась иначе. Неужели совести у тебя хватит уехать! Посмотри, как живут беженцы! Они спят на матрасах в передней! Пришлось остаться, и все это было невыносимо. Еще не было и полудня, а пекло так сильно, что одежда моя вся взмокла, прилипла к телу.
И вдруг я услыхал голос:
- Дионис! Это ты, Дионис?…
Молодая женщина. Или нет - юное, ослепительное создание. Выпорхнула из-за мраморного столика в кафе под открытым небом.
- О, простите, я, кажется, обозналась. Я думала, вы мой знакомый… Дионис Папапанделидис.
Какой же глупый, должно быть, был у меня в ту минуту вид! Передо мной почти дама - молодая, холодная, ослепительная. А я молчу, и обоим неловко. Слегка закусила губы в помаде, проверила, верно, нет ли пятен мороженого. Смотрю на абрис лица и вдруг узнаю… Неужели? Там - в глубине, далеко - знакомое бледное продолговатое личико, Александрия… Титина?!
Должно быть, я так удивился - с таким выражением! - что сразу - улыбка, восторг, крики, смех. Она обнимала меня, целовала в нос, в губы - в жалкий, цыплячий пушок злосчастных усов. Средь бела дня! На улице Стадиу! Никогда я еще не чувствовал себя так глупо.
- Пойдем, - наконец сказала Титина. - Надо съесть мороженое. Я уже съела несколько штук. Давай еще. Тут у Янаки оно чудо.
Я сел за столик рядом с Титиной, но, видимо, нервничал: денег у меня было мало, и я боялся, как бы мне не пришлось расплачиваться и за те «несколько штук». Титина тотчас же меня поняла и сказала:
- Дионис, милый, я угощаю.
И все это так обрадованно, так просто, ласково. Но самое удивительное было другое: пока Титина, раскрыв сумочку, вытаскивала по очереди сигарету, изящную, маленькую английскую зажигалку, и щелкала, и прикуривала, и ворох кредиток - какой-то немыслимый шар - летел ненароком на мраморный столик, я превратился в полнейшего идиота, в какой-то комок плоти, в нелепое и неуклюжее существо, которым когда-то была Титина.
- Ну расскажи что-нибудь. Как ты живешь, рассказывай, - сказала она, поднесла сигарету к губам - губы у нее были полные, - просто и ловко затянулась дымом.
А я - мне нечего было рассказывать.
- Расскажи лучше, как ты. Ты живешь в Афинах?
- О, нет, - мотнула она головой. - Никогда!
Она была как богиня, но шлем ее был открыт - одни только волосы, иссиня-черные, играющие на солнце.
- Я здесь проездом, - пояснила она. - Это Жан-Луи. Он такой добрый, щедрый.
- Жан-Луи?
- Это мой друг, - вновь пояснила Титина, и губы ее приняли выражение, которое тетушки, будь они здесь, наверняка сочли бы вульгарным.
- А что он, этот твой друг, молодой, старый?
- Так. Средний.
- А мама знает?
- О, мама! Мама так довольна, что все так хорошо устроилось. У нее тоже своя квартира. Знаешь, если уж жить, так жить, - жить, понимаешь. Она так решила.
- А отец?
- Папа само собой, на него всегда можно положиться, - сказала Титина и глубоко вздохнула.
А я - я смотрел на нее и чувствовал отчаянную, наполняющую душу муку. Рядом со мною сидела Титина, такая добрая, близкая, такая открытая, такая мудрая. Я чувствовал, что одежда, приставшая к телу, душит меня.
А Титина все говорила без умолку, и легкие браслеты на ее запястьях в это время дрожали, звенели, звали. И все время глаза ее смотрели то так, то так: то восхищенно, то вскользь, холодно-небрежно. Глаза у нее каким-то особенным образом щурились. Кто знает, быть может, от блеска солнца.
- Скажи, Дионис, - сказала она вдруг, и у меня занялось сердце, когда я увидел нежные, едва заметные волоски на ее руке. - Ты вспоминал меня? Наверно, нет. Я была такая противная - ужас. А ты всегда такой добрый.
Удивительно, но Титина и впрямь верила всему, что говорила. Она посмотрела на меня испытующе острым взглядом, и в глубине ее синих искренних глаз, синих подобно разве синеве залива Сараникос, я увидел… что я увидел там?… О, нет, она не лгала!
- Ну вот, как всегда, времени ни на что не хватает, - сказала Титина, и голос ее прозвучал грустно и вместе с тем деловито. - Послушай, Дионис, ты свободен? Есть у тебя время, ну, скажем, во второй половине дня? Может, поедем к морю? Так хочется искупаться.
- Но ты забываешь, это же Греция, - недоуменно возразил я. - У нас не принято здесь, чтобы мужчины и женщины плавали вместе. Должно быть, еще не научились.
- Пф! - усмехнулась Титина. - Ну так научатся. Мы же поедем вместе. Если только ты свободен, конечно… Ближе к вечеру.
И сразу время стало для нас игрушкой, и мы заводили, включали его, выключали. О, как мы смеялись, как веселились, шутили, когда Титина, расплачиваясь за мороженое, вытащила пару скомканных ассигнаций.
- Только сначала у меня встреча.
- Встреча? С кем? - Сердце у меня сжалось.
- А, да так, подруга матери, - улыбнулась Титина. - Одна старушка - на носу бородавка.
Сердце тотчас же отпустило… А дома на обед была юварлакия. Эвридика готовила ее бесподобно, но теперь отчего-то еда была как опилки, не лезла в горло.
- Что ж ты не ешь? Эвридика старалась, готовила. Нехорошо, - то и дело вздыхала тетя Талия.
Я не стал говорить тетушкам, что встретил Титину Ставриди. С их старомодной щепетильностью они бы меня не поняли. Но мне страшно хотелось сказать им. К тому же предстояло долгое путешествие на автобусе: возможно, денег и на билеты не хватит.
Я встретил ее у входа в отель «Гранд Британь». На мой порыв сесть в автобус Титина ответила: «О, не надо» - и, повернувшись к швейцару, сказала легко и просто: «Вызовите такси». Такси подъехало.
- На то и деньги, чтоб тратить, - пояснила она.
В машине, когда доставались из сумочки по очереди сигарета, блестящая маленькая английская зажигалка, я снова увидел знакомый ворох купюр и несколько успокоился.
Потом я увидел браслет на руке Титины. На сей раз другой, из прозрачных ракушек с чарующим звучным шуршаньем и легких, как грецкие орехи.
- А, это пустяк, - сказала Титина. - Мне друг посоветовал, чтобы я положила все драгоценности в сейф, в Лионский кредит. Жан-Луи говорит, так надежней, в Греции может случиться все что угодно.
Я, конечно, сказал, что в Лионском кредите будет гораздо, гораздо надежней.
В такси покачивало, и, когда Титина летела от меня к дверце, я чувствовал упоительную легкость ее тела, легкого, словно этот браслет из ракушек, а Титина меж тем говорила все в том же духе, просто и деловито, и так всю дорогу. Весь этот блеск незнакомой мне жизни был для нее таким же естественным, как кожа - кожа у нее на руках. На берегу залива, на пляже, на афинском песке Титина предстала передо мной во всем своем божественном великолепии. На ней был купальник, переливающийся перламутром, и мягкая резиновая шапочка. Панцирь и шлем.
- Ну как тебе мой костюм? - спросила она, подведя губы. - Жану-Луи не нравится. Он говорит, ca me donne un air de putain.
И тотчас вскочила, побежала стремглав к морю, упала на воду, переливаясь чешуйчатыми блестками своего купальника. В воде мне стало несколько легче.
Потом мы плыли в длинных, струистых, серебристо-голубых волнах. Титина плескалась, откинув голову, и на губах ее поблескивали пузырики. Глаза ее то слипались от влаги, то раскрывались син ее моря.
Еще в такси я выбрал эту маленькую, тихую бухту. На пляже никого не было. По берегу вразброс тянулись скалы землисто-бурого цвета. Афинские сосны, заброшенные на песок и камни, упорно противились гибели, склонили над морем корявые ветви, но корни их прочно и цепко держались за землю. Место было довольно пустынное, но по-своему яркое, примечательное, совершенное в своей строгой, простой красоте.
Я надеялся, что нас никто не увидит. Но вот сверху стала спускаться по скалам компания подростков. Среди них я узнал нескольких своих бывших одноклассников и даже соседей по парте. Они расселись кто в чем, губошлепые, и стали бесстыдно смотреть на нас. Послышались всякие комментарии. Один брызнул в нас пригоршнею воды, подождал и опять брызнул.
Но Титина, жмурясь на солнце, словно на замечала.
Глядя на всю эту долговязую стаю, сидевшую на берегу напротив, я почувствовал, что обратной дороги нет. Робость и рыхлость смело как рукой. Голова моя, вмиг обретя опору, в мгновение ока пронеслась над морями и материками. Я повзрослел, я окреп, я стал раскован. Оттого ли, что рядом была Титина? Даже усы мои стали пушистее, гуще, блестя на солнце. Во всяком случае, я это почувствовал.
Тем временем несколько моих бывших одноклассников нырнули, подплыли к нам и стали делать в воде всевозможные гадости, хмыкая своими ломкими, полудетскими голосами.
Потом, когда мы стояли в воде у самого берега, коренастый рыжий Сотири Пападопулос предпринял попытку проплыть между ног Титины. И как она ему показала!
- Пошел отсюда, сопливый, грязный мальчишка! - С таким презрением!
И Сотири пошел. И хорошо, что пошел. Когда-то в школе он был сильнее меня.
Потом мы с Титиной сидели под соснами и обсыхали. Она рассказывала. Мелькали названия городов: Довиль, Ле-Туке, Канн. Фешенебельные отели. Я слушал, но уже как-то вскользь - я глядел на нее. Титина казалась мне совершенством. Я сравнивал ее с Агни. Какие у той неуклюжие руки, и эти косицы жидких, вечно мокрых волос… О, никакого сравнения.
Титина достала из сумочки fruits glaces.
- Это с Лазурного Берега. Мы были там с Жаном-Луи. На, ешь.
Я взял коробку, раскрыл и предложил ей.
- Не надо, фу. Я уже наелась. Бери ешь. Fruits glaces!
И я ел - долго ел.
Мы сидели под соснами, долго еще сидели: она, уже остывшая после купания, недостижимая, совершенная, и я - горячий и взмокший. Потом она начала петь - что, уж теперь не припомню. Потом легла на спину, стала смотреть в небо, сквозь ветви прибрежных сосен.
- Посмотри, наши сосенки! Какие они чахлые.
- Они всегда такие.
- Да, пожалуй, ты прав. Они не чахлые.
Я поднялся наверх, купил виссинаду в киоске. Мы пили багряную виссинаду, измазали рот, губы. Там над морем, над заливом Сараникос, тоже было багряно, потом багрово. На песке было жестко и горячо. Я чувствовал его всем телом. Кажется, в это время прошел старик с аккордеоном. Послышалось что-то нежное - словно лесные голуби, - настойчивое и протяжное. В отличие от тех мальчишек, старик на нас не смотрел. Он шел, играл… Я думаю, он был слепой. Быть может.
«О, Титина, Титина!»
Я смотрел на нее, и отчаяние вырывалось из горла.
Когда Титина повернулась ко мне лицом, было уже темно, почти темно. Я видел в сумерках ветку, у тонкой ветки - ее лицо, вернее, щека. Титина глядела в мои глаза пытливо и недоуменно.
- Маленький мой, Дионис, что ж ты боишься - не бойся.
И я уже не боялся. И когда я обнял ее на песке, мои руки стали как змеи, морские змеи. Перламутрово-блесткий купальник, тот, что так не любил Жан-Луи, был сорван разом, одним «умелым» прикосновением, и в руках моих билось и трепетало то, что все уплывало весь день, когда мы купались. Не огромное - маленькое.
- Ой! - чуть ли не в ярости вскрикнула она, когда мы столкнулись зубами и ее зубы клацнули о мои.
А потом Титина была так ласкова, словно ничего и не было. И ее доброта провожала меня в потемки.
- Когда ты уезжаешь? - с трепетом спросил я.
- Послезавтра. Ой, нет, завтра.
- А почему ты сказала послезавтра?
- Я забыла, - сказала она просто.
Мой приговор скрепился печатью. Я снова поцеловал ее, впился в ее поблекшие губы, и все звуки моря, звуки Аттики, шумно и грозно накатывались на меня.
- Прощай, Титина! - Это было уже у входа в ее отель.
- До свидания, Дионис. Маленький мой, милый.
Она была так добра, так ласкова.
Но я ничего не сказал ей вслед, потому что уже понимал: это глупо, по-идиотски глупо.
По дороге домой было пыльно, все башмаки у меня разбухли.
Когда я вошел в гостиную, то увидел тетю Каллиопу. Она приехала из Парижа.
- Ну вот и наш Дионис! - вскричала тетя Каллиопа. - Подумать только, почти уже взрослый! Мужчина!
Подошла, обняла торопливо и заговорила о политике.
Мы никогда особенно не любили тетю Каллиопу: она давала нам сочинения и диктанты. Но братья ее, мои дяди, отчего-то любили свою сестру и постоянно спорили с ней о политике, обсуждая какой-нибудь скучный политический вопрос. Спорили до утра, до умопомрачения.
- Нет, Катастрофа, - кричала тетя Каллиопа, и голос ее достиг пределов возможного, - Катастрофа - это результат политической близорукости, аполитичности масс в одной из самых отсталых стран мира!
Тут в ответ закричал дядя Стефо, вице-президент правления нашего Банка:
- Да вам только волю дай, прогрессистам, интеллигенции, и нам всем, слышите, всем порядочным, честным людям ничего не останется, как только резать глотки, перерезать себе горло! - Тут его голос стал просто бычьим.
- Ну при чем тут это! Мы говорим о Катастрофе.
- Это все генералы! Они виноваты! - визжал дядя Константин.
- Нет! Монархисты! Все эти монархисты! - размахивала кулаками тетя Каллиопа.
- А что, по-вашему, лучше республиканцы?! Да они выдохлись, выродились, полный тупик.
- Не смейте трогать республиканцев, - бросала вызов всем и каждому тетя Урания.
- Просто монархисты еще себя не проявили как следует.
Тетя Каллиопа сардонически захохотала.
- Уж лучше сам дьявол, - высказал мысль Константин.
Тетя Урания тотчас насупила брови.
- И все же ты должен признать, Коста, - строгим, обычным своим примиренческим голосом проговорила она, - когда проливается кровь, наша бедная Греция возрождается.
Тетя Талия, с тихим, заплаканным лицом, села за фортепьяно и начала играть. Я вспомнил эту мелодию. Сладкая, точно патока, ласково-приторная музыка, извлекаемая наугад тонкими пальцами, потекла, потекла, как клей, слилась с голосами.
А потом опять заговорила тетя Каллиопа:
- Угадайте, кого я видела.
Никто не угадывал.
- Представляете, эту мелочь, помните, Титину Ставриди, о которой вы некогда все так заботились.
- И что же, живет в Афинах? - спросила тетя Урания, хотя могла бы не спрашивать: так ли уж это важно?
- Ошибаетесь. Я видела ее в Париже - сталкивались, - и тетя Каллиопа вдруг усмехнулась. - Нечего сказать, хороша штучка. Шлюха!
По ее лицу было видно, что тетя Урания хотела ей что-то возразить и брала все земные грехи на себя, а тетя Талия между тем заиграла еще громче. И она потекла, потекла эта музыка, мимо дядей и дальше, за порог комнаты, хлынула густо по коридорам, проходам нашего смятого, сжатого в ком жилища, отдававшего запахом сдобного теста, pasta. Несносный Шуман преследовал меня неотвязно, гнал в комнату, дальше и дальше.
А за окном облитая лунным светом застыла, как лед, сирень. И белая, млечная музыка насквозь пропыленной ночи застыла тоже - покрыла льдом сады и парки. Я высунулся из окна, откинул голову и ждал удара - ножом в горло, - но его не случилось, нет… А тетя Талия по-прежнему играла Шумана, и тут я понял, что горло мое, эта жестокая выя, это и есть тот певучий меч, тот застывший удар.