Сэмюел Беккет. Монолог

лауреат Нобелевской премии по литературе (1969)


Занавес.
Тусклый рассеянный свет.
Тот, кто будет говорить, стоит на авансцене заметно не по центру, от зрителей левее.
Белые волосы, белая ночная рубашка, белые носки.
В двух метрах левее, на том же уровне, той же высоты напольная лампа, торшер, тускло освещенный белый шар величиной с голову.

Едва различимая у самого правого края, на том же уровне, белая ножка койки.
Десять секунд до того, как начнет говорить.
За тридцать секунд до того, как перестанет говорить, свет лампы начинает убывать.
Лампа гаснет. Молчание. Тот, кто говорил, шар, ножка койки, еле различимые в рассеянном свете.
Десять секунд.

Занавес.
ГОВОРИТ: 

Рождение было его смертью. Еще раз. Слов мало. Тоже умирают. Рождение было его смертью. Скалится с тех пор, как мертвец. Бодро ждет, пока не настанет крышка. В колыбели и в кроватке. И когда впервые не получил грудь. И когда впервые заковылял. От мамочки к нянечке и обратно. Все время. Пока им так перебрасывались. Так и скалится. Как мертвец. От похорон до похорон. До сих пор. До этой ночи. Два с половиной миллиарда секунд. Еще раз. Два с половиной миллиарда секунд. Поверить невозможно, что так мало. От похорон до похорон. Похорон... он чуть не сказал: тех, кого любил. Тридцать тысяч ночей. Поверить невозможно, что так мало. Глухая народившаяся ночь. Солнце долго опускалось за лиственницы. Молодая хвоя зазеленела. В комнате нарастание темноты. Покуда лампа не даст своего тусклого света. Фитиль привернут. И вот. Этой ночью. Встает в сумерках. Каждый раз в сумерках. В комнате тусклый свет. Откуда — неизвестно. Точно не из окна. Нет. Почти точно. Точно ничего не бывает.

Идет к окну на ощупь и смотрит наружу. Стоит там, уставившись наружу. Стоит столбом, уставившись наружу. Ничто не шелохнется в этом черном просторе. Идет, в конце концов, на ощупь обратно, туда, где стоит лампа. Где стояла лампа. Когда в последний раз погасла. В правом кармане рассыпанные спички. Чиркает одной о задницу, как научил его отец. Снимает шар, молочно-белый, и ставит на пол. Спичка гаснет. Чиркает так же вторую. Снимает с лампы стекло. Дымчато-матовое. Держит его в правой руке. Спичка гаснет. Чиркает так же третью и подносит к фитилю. Ставит обратно стекло. Спичка гаснет. Ставит обратно шар. Приворачивает фитиль. Отступает на границу света и поворачивается лицом к востоку. Голая стена. Так каждую ночь. Встает. Носки. Ночная рубашка. Окно. Лампа. Отступает на границу света и встает лицом к голой стене. Когда-то увешанной фотографиями. Фотографиями... он чуть не сказал: тех, кого любил. Без рамок. Без стекол. Приколотыми к стене кнопками. Всех форм и размеров. Сдернуты одна за другой. Пропали. Были порваны в клочья и разбросаны. Расшвыряны по полу. Не за один раз. Не в приступе внезапном... как это назвать? — слова нет. Сдернуты со стены и порваны в клочья одна за одной. Годами. Годами ночей. Теперь на стене ничего, только кнопки. Не все. Некоторые вылетели от рывка. Некоторые все еще пришпиливают клочки. Так и стоит там, лицом к голой стене. Продолжает умирать. Не больше не меньше. Нет. Меньше. Куда меньше. Как свет в сумерках. Стоит там, лицом к востоку. Голая, выщербленная кнопками стена, когда-то белая, в полумраке. Когда-то мог их все перечислить. Вон там был отец. Это серое пустое место. Там мать. То, другое. Там вместе. Улыбающиеся. День свадьбы. Там все трое. То серое пятно. Там один. Он один. Не сейчас. Забыты. Все так давно пропали. Пропали. Сдернутые и порванные в клочья. Разбросанные по полу. Сметенные из-под ног под кровать. Тысячи клочков под кроватью в пыли и паутине. Все... он чуть не сказал: все, кого любил. Стоит там лицом к стене, глядит сквозь, в никуда. Там тоже ничего. Там тоже ничто не шелохнется. Нигде ничто не шелохнется. Нигде ничего не видно. Нигде ничего не слышно. Комната, когда-то полная звуков. Слабых звуков. Откуда — неизвестно. Все реже и слабее, пока тянулось время. Ночи тянулись. Сейчас нет совсем. Нет. Ничего не бывает совсем. Дождь в какие-то ночи еще косо бьет в стекла. Или мягко барабанит внизу. Под окном. Как раз сейчас. Лампа коптит, хотя фитиль привернут. Странно. Слабый дымок вытекает из отверстия в шаре. На низком потолке из-за этого ночь за ночью разрастается пятно. Темное бесформенное пятно на белой в остальном поверхности. Когда-то белой. Стоит лицом к стене после различных описанных движений. То есть поднимается в сумерках, рубашка, носки. Нет. Уже в них. Всю ночь в них. Весь день. Весь день и всю ночь. Встает в сумерках в рубашке и носках, и через мгновение, нужное, чтобы сориентироваться, идет на ощупь к окну. В комнате тусклый свет. Невыразимо тусклый. Стоит столбом, уставившись наружу. В черный простор. Там ничего. Ничто не шелохнется. Что он мог бы увидеть. Услышать. Так и стоит, словно двинуться снова уже не способен. Или не осталось желания снова двигаться. Осталось недостаточно желания, чтобы снова двигаться. Наконец, поворачивается и на ощупь идет туда, где, как он знает, стоит лампа. Думает, что знает. Стояла в последний раз. Когда в последний раз погасла. Спичка раз, как описано — на шар. Два — на стекло. Три — на фитиль. Стекло и шар обратно. Фитиль приворачивает. Отступает на границу света и поворачивается лицом к стене. К востоку. Неподвижен, как лампа сбоку от него. Рубашка и носки белые, чтобы выделялись в тусклом свете. Когда-то белые. Волосы белые, чтобы выделялись в тусклом свете. Ножка койки, едва различимая на краю. Когда-то белая, чтобы выделялась в тусклом свете. Стоит там, уставившись в никуда. Ничего. Пустая темнота. До первого слова, всегда одного и того же. Рождение. Затем медленное проявление тусклых очертаний. Из темноты. Окно. Выходит на запад. Солнце долго опускалось за лиственницы. Умирающий свет. Скоро ничего не останется, чтобы умирать. Нет. Совсем без света никогда не бывает. Беззвездные безлунные небеса. Все умирают, умирают до зари, и никогда не умрут. Там в темноте это окно. Медленно опускающаяся ночь. Глазами к маленькому окошку, и вглядывается в ту первую ночь. Оборачивается наконец в комнату, погруженную в темноту. Там наконец медленно тусклая рука. Держит в воздухе зажженный жгутик. В свете от жгутика тускло рука и молочно-белый шар, затем вторая рука. В свете от жгутика. Снимает шар и исчезает. Снова появляется пустая. Снимает стекло. Две руки и стекло в свете от жгутика. Жгутик к фитилю. Стекло обратно. Рука со жгутиком исчезает. Вторая рука исчезает. Только стекло во мраке. Рука снова появляется с шаром. Шар обратно. Приворачивает фитиль. Только бледный шар во мраке. Мерцание медных перилец койки. Все пропадает. Рождение — его смерть. Эта улыбка, вроде родимого пятна. Тридцать тысяч ночей. Стоит на границе света от лампы, уставившись в никуда. В полную снова темноту. Пропало окно. Пропали руки. Пропал свет. Пропали. Еще и еще раз. Еще и еще раз пропали. Пока темнота снова медленно не разделяется. Серый свет. Дробь дождя. Зонты вокруг могилы. Видны сверху. Развевающиеся черные балдахины. Внизу черный ров. Дождь пузырится в черной грязи. Пока пустое. Это место внизу. Кто из... он чуть не сказал: из тех, кого любил? Тридцать секунд. Добавить к чуть больше чем двум с половиной миллиардам. Потом все пропадает. Опять полная темнота. Чертова темнота. Благословенная темнота. Нет. Полным ничего не бывает. Стоит, уставившись в никуда, едва слышит, что говорит. Он говорит? Слова срываются с его губ. Обходятся его губами. Зажигает лампу, как описано. Отступает на границу света и поворачивается лицом к стене. Глядит в никуда, в темноту. Ждет первое слово, всегда одно и то же. Оно накапливается во рту. Раздвигает губы и толкает вперед язык. Рождение. Разделяет темноту. Медленно окно. В ту первую ночь. Комната. Жгутик. Руки. Лампа. Мерцание перилец. Все. Все пропадает. Опять и опять пропадает. Рот разинут. Крик. Приглушенный, в нос. Темнота разделяется. Серый свет. Дробь дождя. Развевающиеся балдахины. Ров. Пузырящаяся черная грязь. Гроб за кадром. Чей? Все пропадает. Переходим к другим предметам. Пытаемся перейти. К другим предметам. Как далеко от стены? Голова почти касается. Как у окна. Когда, не отрывая глаз, уставится наружу. Ничто не шелохнется. Черный простор. Стоит там столбом, уставившись наружу, как будто двинуться снова уже не способен. Или пропало желание снова двигаться. Пропало. В ушах у него слабый крик. Рот разинут. Закрыл, с шипящим выдохом. Губы соединились. Чувствуется мягкое касание губы к губе. Губа, лобзающая губу. Затем разделяются криком, как прежде. Где он теперь? Опять у окна, уставился наружу. Прилип глазами к стеклу. Как если бы высматривал свой конец. Поворачивается наконец и идет на ощупь сквозь тусклый необъяснимый свет к невидимой лампе. Белая рубашка, движущаяся сквозь этот мрак. Когда-то белая. Зажигает и движется, чтобы быть к стене лицом, как описано. Почти касается головой. Стоит там, уставившись в никуда, дожидаясь первого слова. Оно накапливается во рту. Разделяет губы и проталкивает язык меж ними. Кончик языка. Чувствуется мягкое прикосновение языка к губам. Или губ к языку. Пристальный взгляд в никуда сквозь разрыв в темноте в другую темноту. Дальнейшую темноту. Солнце долго опускалось за лиственницы. Ничто не шелохнется. Ничто даже едва-едва не шелохнется. Стоит столбом, глаз не оторвет от окна. Как если бы высматривал свой конец. В ту первую ночь. Из тридцати тысяч с небольшим. Где скоро быть. Этой ночью быть. Жгутик. Руки. Лампа. Отсвет меди. Бледный шар один во мраке. Медные перила койки, отражающие свет. Тридцать секунд. Присоединить к чуть больше чем двум с половиной миллиардам. Все. Все пропадает. Крик. Втянутый с дыханием в ноздри. Снова и снова. Снова и снова пропадает. До чьей могилы? Кого из... он чуть не сказал: из тех, кого любил? Он? Черный ров, барабанящий дождь. Выход сквозь серый разрыв в темноте. Видны с высоты. Развевающиеся балдахины. Пузырящаяся черная грязь. Гроб на подходе. Тот, кого любил... он чуть не сказал: тот, кого любил, на подходе. Та, кого любил, на подходе. Тридцать секунд. Все. Все пропало. Стоит там, уставившись в никуда. В полную опять темноту. Нет. Полным ничего не бывает. Голова, почти касающаяся стены. Белые волосы отражают свет. Белая рубашка. Белые носки. Белая ножка койки на краю сцены слева. Когда-то белая. Малейшая... уступчивость, и головой обопрется о стену. Но нет. Стоит столбом, голова надменно, уставившись в никуда. Ничто не шелохнется. Даже едва. Тридцать тысяч ночей призраков там, нигде. По ту сторону этого черного нигде. Призрачный свет. Призрачные ночи. Призрачные комнаты. Призрачные могилы. Призрачные... он чуть не сказал: призрачные те, кого любил. Ждет слова, которое разорвет. Стоит там, уставившись в никуда, в эту черную пелену, губы, дрожащие от едва слышимых слов. Трактующих о других предметах. Пытающихся трактовать о других предметах. Пока не услышит еле-еле: нет других предметов. Никогда не было других предметов. Никогда никакого другого предмета. Никогда ничего, кроме одного предмета. Умершие и пропавшие. Умирание и пропадание. От слова “пропадать”. От слова “пропасть”. Как, например, пропадающий сейчас свет, начинающий пропадать. В комнате. Где еще? Незаметно для него, уставившегося в никуда. Только шар. Все тот же. Непостижимый. Из ниоткуда. Со всех сторон ниоткуда. Только шар. И он пропадает.

пер. с англ. Михаила Бутова