Евгений Рейн. Дублон любви
Об этом человеке, кроме всего прочего, интересно думать под историческим или социологическим углом. Как же это получилось, что из глухого сибирского села, ну а потом из бедной московской семьи вознесся самый популярный (это наиболее точный термин) поэт планеты, переведенный, как Библия, на двести языков, объехавший (это подсчитано скрупулезно), кажется, сто двенадцать стран. Он выступал не только в самых знаменитых залах Европы и Америки, но и на олимпийских стадионах, коралловых рифах (отдельно на подводной и надводной их части), он читал стихи с пирамиды Хеопса, Эйфелевой башни, Эмпайр-стейт-билдинга, перекрывал своим голосом Ниагарский водопад и турбины Братской ГЭС. И все это – совершенно буквально.
В жизни же (я его отчасти знаю) он был человеком переменчивых настроений, ничего не любил откладывать на потом – и это правильно, потому что то, что не сделано сейчас, – не сделано никогда. С годами и он переменился, и только поэтому я назову его условной буквой Н. При всей его знаменитости, а может быть, именно вследствие таковой, человек он одинокий, и приятелей (особенно в литературной среде) числит очень немного. (Конечно, окололитературной шпаны, пившей и евшей за его счет, находилось предостаточно, но это не в счет).
Однажды в глухую брежневскую пору светлым снежным днем зашел я в ресторан Клуба писателей и увидел, что Н. в единственном числе сидит за столиком и незамысловато обедает с бутылкой грузинского вина. А надо сказать, что мы были знакомы с 1954 года, и как-то это знакомство не сплошь, а пунктирно поддерживалось. Увидев меня, он сделал приветственный жест и выдвинул стоящий сбоку стул из-под столика, то есть вежливо и настоятельно пригласил меня разделить трапезу. Кстати сказать, поговорить с ним было всегда интересно, а пообедать – тем более. Подозвав и отпустив официантку, он немедленно сообщил мне, что ночью прилетел из Мексико-сити, а заодно побывал в джунглях Амазонки и даже выступал там перед каким-то племенем имени Анаконды, которое впервые в своей истории видело белого человека, после чего более ни с одним бледнолицым не собиралось встречаться. При этом он как всегда горько жаловался на свою неудобную жизнь, на козни врагов и равнодушие семьи. И все это казалось таким искренним и справедливым, что я со своими второсортными катастрофами не мог никак вступить с разговор. Просто пил “Хванчкару” и слушал обиженного судьбой поэта.
В ту пору он еще курил, и только одну марку – невиданный в простом обращении “Уинстон”. И вот он посреди своего горестного монолога полез в карман за сигаретами, но вытащил почему-то не американскую пачку, а желтую монету величиной с советский пятак. С невероятным изумлением он поднес ее к глазам. Мне даже показалось, что он пытается припомнить происхождение монетки, но затрудняется. Однако длилось это лишь минуту, от силы – две. Недоумение сошло с его лица, ясно было, что он готов раскрыть тайну (то, что это тайна, я знал наперед) – тайну мексиканского пятачка. Я попросил поглядеть монетку, и она мне показалась сомнительно золотой, но на ней был и чей-то профиль, и полустертое подобие герба, но в общем она не имела археологического или даже антикварного вида.
– Это драгоценность, – уверенным тоном пояснил Н., – двойной дублон шестнадцатого века.
– Вот поедешь в следующий раз на Запад, – неумно посоветовал я, – и сдай его на аукцион “Сотби” или “Кристи”. – Невероятное презрение проступило на его всемирном лице.
– Я, конечно, не богатый человек (это он сказал смущенно, неуверенно), но память о любви ни за какие деньги не продам. – Это был резон. Он поставил меня на место.
– Понимаешь, я уже взял билет на самолет, оставалась мне в Мексике одна ночь, и я решил провести ее в ночном клубе. Рулетка, хорошее шампанское, больше тебе скажу, между столиками артистки танцевали...
Тут он произнес какое-то словечко из словаря не то инков, не то ацтеков и сразу объяснил, что это ритуальная пляска, имитирующая человеческое жертвоприношение. И добавил:
– И я в этой пляске участвовал наравне с артистками.
Вот уж это нисколько меня не удивило. А монета тем временем лежала на краешке стола, и я, не прерывая рассказа Н., попробовал ее на зуб и по податливости металла дилетантски решил, что, наверное, это все-таки золото. Правда, судьба самого Н. казалась мне удивительнее, чем камея Гонзаго, не то что какого-то в общем заурядного старого золотого пятачка. Тут я, подавшись своим мыслям, пропустил в его повествовании какое-то важное звено, это я понял, когда застал рассказ о том, что он угощал одну из артисток ансамбля человеческих жертвоприношений в отдельном кабинете русской икрой и шампанским “Дон Периньон”:
– ...А я ее, между прочим, сразу узнал. Это была... – и тут он назвал даже мне известное имя знаменитейшей мексиканской красавицы и суперзвезды латинских мыльных телесериалов.
– Ну и она меня узнала, – продолжал Н., – и три бутылки “Дон Периньона” и сам понимаешь...
Он сделал значительную паузу, и я, конечно, не выдержал и подставился:
– Ну и отдельный кабинет, конечно...
– Как ты вульгарен! Это тебе не какая-нибудь шансонетка из “Мулен Руж”, мы поехали к ней на виллу, сели в ее “ролс-ройс” “Серебряная тень” (точные приметы всегда действуют убедительно) и через четверть часа были на берегу океана...
(Увы, “Хванчкара” уже подействовала, и карта Мексики предстала перед моим внутренним взором в сильном тумане, где масштаб безусловно уступает как гиперболе, так и метафоре.)
– ...И представляешь себе – ее спальня, фрески Риберы и Сикейроса, кровать под балдахином... – и снова он сделал паузу.
– Зачем же ей плясать в ночном клубе? Ведь она, небось, миллионерша? – заметил я и опять – не попал.
– Что ты, что ты! Ты просто не знаешь миллионеров, они не то что за доллар, они за цент отплясывать тебе будут – потому они и миллионеры.
– А дублон все-таки подарила, – слабо защищался я.
– Это другое дело. Она его не дарила просто так, это была ее обязанность, древнейший обычай майя. Когда женщина ложится в первый раз в постель с любимым мужчиной, и когда он... о’кей, то она берет в зубы золотую монету и в порыве страсти сгибает ее зубами, а потом отдает как награду.
– И сильно сгибает? – спросил я, потому что предъявленная мне монета была сравнительно ровной.
– Как может, но эту она согнула пополам, я ее потом весь полет разгибал, ведь у меня пальцы окрепли еще в Сибири, где я в детстве кедровал (я понял это как “собирал кедровые орешки”), охотился и огородничал.
Я снова поглядел на монету, на этот раз в профиль. И действительно, у нее была очень малая, но все-таки заметная глазу неровность. Получалось, что все рассказанное соответствует видимой реальности, а золото – мягкий металл, его и я сколько угодно согну и разогну пальцами без всякого кедрования.
И тут ко мне в парах “Хванчкары” явилась замечательная идея.
– Слушай, это же теперь священная вещь. После всего, что ты мне рассказал, это твой оберег, амулет, талисман. Надо пробить в монетке дырочку, продеть через нее золотую цепочку и носить на шее. Во-первых, это красиво, во-вторых – оригинально (тут я покривил душой, но все-таки это было задолго до золотых цепей и медальонов на всякой бандитской шее, может быть, это была подсознательная провокация, но даже в этом случае я не несу полной ответственности).
Н. преобразился, зрачки его загорелись, как светофор красным светом необходимого пути.
– Это грандиозно! Дырочка не проблема, а где сегодня же взять золотую цепочку.
Времена, напомню, стояли глубоко советские, и просто невозможно было наперед знать, что нынче в дефиците, но у меня что-то уже складывалось в голове.
– Вот что, поедем ко мне домой, это близко, на Зубовском бульваре. Моя теща происходит из купеческой семьи, и к тому же она театральный режиссер и по совместительству бутафор, у нее в сундуках чего только нет – остатки от купеческой и театральной жизни, и уж золотая цепочка наверняка найдется.
– Я заплачу, сколько она скажет!
Эту тему я не стал развивать, потому что моя теща выше всех поэтов России (не называю всуе священных имен) ставила Н. И отдать ему какую-то там золотую цепочку... так она бы еще за эту радость и приплатила.
– Ты ей позвони, что мы через десять минут будем, – и он, не дожидаясь официантки, сам ринулся к ней расплатиться, чтобы как можно скорее отправиться за вожделенной цепочкой.
Я звонить не стал, имея в виду предварительное смятение тещи, в котором она могла Бог знает что натворить, например отложить свидание. А этого Н. перенести бы не смог и через день-другой уже остыл бы и начисто забыл о дублоне и цепочке.
Итак, мы явились на Зубовский бульвар, и я своим ключом отворил дверь. Теща моя была уже в отставке и практически дома не покидала. Увидев Н., она решила, что это розыгрыш, столь популярный когда-то в театральных кругах. Полчаса ушло на то, чтобы убедить ее, что перед ней настоящий ее кумир. Потрогав его и сравнив с портретом с однотомнике, она рассердилась на меня и ушла в столовую накрывать чай.
Н. было не до чая. Он изнывал в ожидании цепочки, проводя пальцем по шее, как Есенин перед самоубийством. Но чай пить пришлось, тем более что теща выставила три сорта варенья. От всего этого Н. откровенно воротило, и я понял, что он сейчас все погубит, расскажет теще про ночной клуб, кровать с балдахином и все прочие подробности. А теща моя была странноватая натура, она в простоте душевной отвергала все сплетни и считала своих кумиров людьми безупречной репутации. К тому же в старости она восстановила свое пребывание в православной церкви.
Поэтому я решил предупредить гибельные для него же откровения Н., сказав теще, что он своими путями пришел к Богу, вернулся к вере отцов и привез из-за границы золотой нательный крест, но в западной суете забыл про цепочку, и вот теперь не может по своей рассеянности должным образом, то есть надев крест на шею, соединиться с православным народом. Теща даже не возразила, что можно использовать простой шнурок или гайтан, потому что понимала общественное положение Н. не меньше, чем метрополита. И тут уж, естественно, к золотому кресту была обязательна и золотая цепочка.
Выпив крепкого чаю, она немного оправилась от нашего внезапного появления и со словами: “Сейчас, сейчас, святое дело!” – скрылась в своей комнате, где и стояли набитые всякой всячиной сундуки.
И тут наверняка случилось что-то роковое. Она не возвращалась двадцать, тридцать, сорок минут. Вполне вероятно, что высшие силы ответили на наше невинное кощунство неблагосклонно. И цепочка никак не находилась. Стоит ли говорить, что она вообще не нашлась. Теща позвала нас к себе, показала какие-то шкатулки и коробочки, набитые самой разномастной бижутерией, цепочки там не было, ни золотой, никакой.
Н. совершенно пал духом, подтвердились худшие его предчувствия и суеверия, еще одним горестным штрихом пополнилась общая картина его невезучести и обреченности. Да и мне было не по себе: наобещал, привез, втравил в чаепитие с вареньем. Я понял, какая ответственность легла на мои плечи: во что бы то ни стало надо было добыть цепочку, и немедленно. На Н. было страшно смотреть. Он потемнел лицом, губы шептали что-то беззвучное и трагическое.
И тут я убедился в банальной правде, что все действительно гениальное – просто. Боже мой (я в глубине души надеялся, что не отвратил от себя Всевышнего, хоть и провинился), ну пошли мне хоть какую-нибудь идейку! И был знак, разодралась завеса в храме, идея вместе с прощением была мне дарована.
– Вот что, – предложил я Н., – ведь необязательно должна быть золотая цепочка, может быть позолоченная, серебряная, да любая... Ты такой человек, что никто и не заподозрит ненастоящее золото.
Надо добавить, что я твердо знал: в ювелирном магазине цепочку мы точно не купим, их там не бывает по определению, если где-то и делают два-три десятка, они расходятся еще до прилавка по разнарядке ЦК. А вот не золотые могу продаваться в любой галантерее. А если нет? Тогда покупаем в той же галантерее кулон на цепочке рублей за шесть. Кулон выбрасываем, тут же в магазине пробиваем дырочку в монете и вешаем на шею Н.
Все это я изложил Н. Такая моя сообразительность показалась ему просто невероятной. Было видно, насколько он вопреки внутреннему ощущению избалован жизнью. И он снова на глазах моих словно бы воскрес из мертвых, расцвел природным румянцем и даже поспешил надписать свой однотомник теще. После чего бешено бросился к своей “Волге”-фургону.
Ехать, правда, далеко не пришлось. Тут же на углу Кропоткинской и Садового кольца находился в те времена очень неплохой галантерейный магазин с репутацией повышенного ассортимента, так что туда стекались москвичи даже из отдаленных районов. И действительно, когда мы вошли, у всех прилавков толпился народ. Но я кое-как пробился к витрине, а Н. пристроился за мной и заглядывал через плечо. И тут я убедился, что высшие силы все-таки разгневаны, они, притворно смягчившись, послали мне плодотворную идею, а на самом деле сурово нас наказали. Короче, ни цепочек, ни кулонов в продаже не было. Напрасно я лепетал, что, может быть, надо поехать на Арбат или в ГУМ, я и сам делал это только для проформы. Это тоже был знак. Кулоны и цепочки исчезли, для Н. их не было нигде.
Но тут Н., наконец, проявил активность и бросил на игральное поле Судьбы последний, но козырной туз.
– Директора! – потребовал он в свой полный поэтический голос, словно перед ним снова был Ниагарский водопад.
И естественно, все в магазине на нас обернулись. Я привык к тому, что во всех советских заведениях директора вызывают крайне неохотно, отговариваясь и вкалывая язвительные шпильки в просителя. Но этот голос превозмогал любые барьеры.
Директор, любезный еврей в синем спецхалате и дубленой жилетке поверх него, появился минут через пять.
– Я – Н., – сказал Н. и достал сафьяновый алый билет Союза писателей в подтверждение своих слов.
Но директор, в отличие от тещи, сразу поверил, что перед ним натуральный Н.
– Что вы желаете? Сейчас все уладим, – ему так хотелось угодить Н., который когда-то заступился в том числе и за евреев.
– Кулон! – сказал Н. – Или хотя бы цепочку от кулона!
– Я вам завтра привезу со склада и то, и другое, сам поеду и сам привезу. Жду вас к открытию магазина в одиннадцать часов.
– А сегодня? – угрюмо спросил Н.
Директор посмотрел на часы. Они показывали пять минут шестого. Директор сокрушенно закачал головой.
– Пять минут как склад закрылся.
Это было каменное слово, упавшее на широкую грудь Н. Приговор. Завтра все это было бессмысленно, ненужно. Я ожидал какого-нибудь отчаянного жеста, даже несчастья, в лучшем случае – обморока, или гибельного, несообразного поступка со стороны Н.
И дождался. Снова его зрачки загорелись путеводным красным огнем. Лицо скульптурно затвердело. У меня отлегло от сердца. В нем ожили его лучшие бойцовские качества. Поэт, человек слова, он переходил к действию. Негромко, но повелительно он попросил директора вызвать всех сотрудников магазина в торговый зал. Видимо, он собирался обратиться к ним с пламенной речью или самое малое – прочесть стихи. Человек сорок покупателей, естественно, показались ему недостаточной аудиторией, а может быть, именно товароведы и грузчики как-то соответствовали его замыслу. Продавщицы, за которых он когда-то заступился еще раньше, чем он заступился за евреев, интуитивно что-то понимая, образовали вокруг него первое, самое внимательное кольцо. Директор достал записную книжечку с карандашиком и приготовился записывать.
И тут я понял, почему ему внимали континенты и центральные комитеты, люди Анаконды и турбины Братской ГЭС. Он знал, конечно, и силу слов и их набат, он знал, когда надо рушить на наши бедные головы многоснежные, вязкие лавины, а когда нужна одна фраза, та самая, что обогревается до времени, словно рычаг, а потом падает с небес, подобно сдвоенной молнии.
И он ее выкрикнул, да так, что зарезонировали хрустальные висюльки на чешских бра:
– В стране рабства нет цепей!
И ему за это ничего не было.