Альберто Бертони. Сезонные письма
избранные стихотворения
I
Модена, декабрь
Мне кажется, что ты
разговариваешь с моей тенью
с безмолвного телефона глубокой ночью
или с котом, которого тоже забыли
на зиму в каком-то теплом углу.
Думаю: как странно
проснуться от настоящего
твоего звонка в четыре утра
или позже, чтобы услышать
не как отличным рисом по-сельски
и рислингом д'Альсация ты меня угостила,
а как ноябрьским закатом
растопило стекла в твоем кабинете
при нашем
внезапном всплытии, ведь лед и пламя
в тебе уживаются...
Думаю, наконец,
о смешном уюте
зари, когда не спишь ты, о двойном
материнстве в тебе и о том,
как жива и сегодня
тяжесть наших тел.
II
Модена, март
С лепестков
взрывается роза
среди контрастов и шипов.
Смерть на лепестках —
твои родители
тревожат капли, их разбивая
в мельчайшие брызги в кривых
изгибах на светлом орехе.
Книги зачeркнуты солнцем —
вот чего хочу я в июле;
цвета упорядочены во взгляде,
свитера красное декольте
в дождливые дни
конца марта,
когда мигрируем в гаражи,
воображая себя хулиганами,
в тесных униформах
давних дворовых знаний.
Когтей кошачьих юбка...
Лишь падает – возвращаюсь
в глубь себя. Близорукий,
слишком хорошо я знаю,
что, посмотрев вне сердца, напьемся тьмы.
III
Модена, июнь
Реальность меня пугает,
разбивая на трещины,
на придирки памяти.
Смотрю на вещи,
открывая их нервы,
пробую их на зуб,
как дома, что задерживают свет,
чтобы лучше растолочь
жемчужное зерно,
перепутанный клубок пыльных листьев.
Так и ты уничтожаешь меня,
если пытаюсь
тебя усладить подробными новостями,
рассказать, как жива ты
в эту ветреную полночь,
в которую не допускаешь
даже мою тень на свои губы,
на речь, что сводит дыхание.
Да и нет – воскресное
желание зажигает финал —
может, облачко пыльцы и выдержит
удар по скосу лица.
IV
Болонья, октябрь
Жаль, что наизусть я помню
только слова песен,
а не салонные афоризмы
или стихи любимых поэтов,
но особенно жаль мне
сомнений твоего рта
в моих мифах — назло
ужасным ткачам-насекомым,
бытующим на потолке.
Но эта ночь сейчас —
эти галереи, низкие
и темные, на виа Эмилия,
моденское имя, которое повторяю
даже здесь, в Болонье,
как будто это и правда столица.
Теряешься, как карлик в пальто.
Диалоги на грани,
не более чем близкий пожар
всего нажитого:
обстановки, припасов,
розово-мраморного узора.
Описываю тебе, шаг за шагом,
рассказываю неразбериху
в отблесках фиолетово-синеватых
среди витрин и убогих
силуэтов редких
наркоманов в этот поздний вечер.
И все же ты хочешь
сопровождать меня завтра в Феррару
сквозь хаос дорог, на все согласна,
до опережающих нас
влюбленных взглядов
кошачьих засад и стен крепостных.
ПЕТЕРБУРГ
Каждый день в Петербурге
в разное время
кто-то проезжал на лошади.
Вечером или утром
это видение меж ветвей в парке
или между автомобилями на гранитных
мостах над Невой.
Две девушки с мокрыми волосами, руки
как лед; человек
в полувоенной форме или парень
с непокрытой головой в распахнутой
старой куртке.
Они шли не из истории,
а из странного перегара бензина,
из медленного течения зеленоватой
воды Эрмитажа или из неистового
сиянья в глазах женщин.
Остановлены грузовики
на широких улицах, подняты их
большие капоты, как и руки
мостов в ночи
в ожидании кораблей, выходящих к Балтике.
Итальянские зодчие создали этот сон,
опьяневшие и согбенные,
над болотистым замыслом Императора.
Однако я видел
и другой дар этой
столицы, робко предложила она
свой подарок.
Сверкают в ледяной ночи
дождь, вымывший асфальт,
звездные хвосты комет,
увиденные с высоты улицы —
безлюдные, ищущие окраины,
дабы рассеять тоску, что несут в себе.
Глаза времени, мои глаза, истинные цари,
наблюдайте Неву,
линию ее водной
руки на равнине к востоку.
Дар ничьей власти только человеку
на Невском проспекте,
твоей красоте, женщина, во веки веков,
рукам, скрещенным на воде,
и бегу истины в нас,
что следует за видением лошадей в лошадях.
БАРТОЛОМЕО
Когда ты тоже остановишься в этом большом
автогриле и увидишь, усталый,
свое лицо
в стекле прилавка, в блеске металла,
будет вечер, как этот,
что разбивает ветром свет
и темноты дня, будет
великое мгновение:
это будем знать только мы с тобой.
Ты тронешься
в путь: какое-то смущение, какое-то
странное, почти неуловимое воспоминание,
шапки заправщиков, их молчание,
тишина стеллажей... И услышишь за спиной
тихое пение.
Счастье времени — сказать себе да,
ты есть. Какая-то тайная сила
меня смущает; не молодость,
уходящая так обидно, не зрелость
моя и не мое старение:
наше настоящее сходство
там, где его не видно.
Мой сын, мой путешественник,
будет и твоим адом и твоей добродетелью
этот слух пса или ангела,
что слышит в унисон и вращение планет,
и падение таблетки в стакан
двумя этажами ниже, где заботятся друг о друге
пара стариков.
Этот дар любви станет
твоим отцом, настоящим.
Остановись еще раз в этом автогриле,
мне будет приятно увидеть тебя из тьмы...
пер. с итал. Ларисы Пуцилевой
I
Модена, декабрь
Мне кажется, что ты
разговариваешь с моей тенью
с безмолвного телефона глубокой ночью
или с котом, которого тоже забыли
на зиму в каком-то теплом углу.
Думаю: как странно
проснуться от настоящего
твоего звонка в четыре утра
или позже, чтобы услышать
не как отличным рисом по-сельски
и рислингом д'Альсация ты меня угостила,
а как ноябрьским закатом
растопило стекла в твоем кабинете
при нашем
внезапном всплытии, ведь лед и пламя
в тебе уживаются...
Думаю, наконец,
о смешном уюте
зари, когда не спишь ты, о двойном
материнстве в тебе и о том,
как жива и сегодня
тяжесть наших тел.
II
Модена, март
С лепестков
взрывается роза
среди контрастов и шипов.
Смерть на лепестках —
твои родители
тревожат капли, их разбивая
в мельчайшие брызги в кривых
изгибах на светлом орехе.
Книги зачeркнуты солнцем —
вот чего хочу я в июле;
цвета упорядочены во взгляде,
свитера красное декольте
в дождливые дни
конца марта,
когда мигрируем в гаражи,
воображая себя хулиганами,
в тесных униформах
давних дворовых знаний.
Когтей кошачьих юбка...
Лишь падает – возвращаюсь
в глубь себя. Близорукий,
слишком хорошо я знаю,
что, посмотрев вне сердца, напьемся тьмы.
III
Модена, июнь
Реальность меня пугает,
разбивая на трещины,
на придирки памяти.
Смотрю на вещи,
открывая их нервы,
пробую их на зуб,
как дома, что задерживают свет,
чтобы лучше растолочь
жемчужное зерно,
перепутанный клубок пыльных листьев.
Так и ты уничтожаешь меня,
если пытаюсь
тебя усладить подробными новостями,
рассказать, как жива ты
в эту ветреную полночь,
в которую не допускаешь
даже мою тень на свои губы,
на речь, что сводит дыхание.
Да и нет – воскресное
желание зажигает финал —
может, облачко пыльцы и выдержит
удар по скосу лица.
IV
Болонья, октябрь
Жаль, что наизусть я помню
только слова песен,
а не салонные афоризмы
или стихи любимых поэтов,
но особенно жаль мне
сомнений твоего рта
в моих мифах — назло
ужасным ткачам-насекомым,
бытующим на потолке.
Но эта ночь сейчас —
эти галереи, низкие
и темные, на виа Эмилия,
моденское имя, которое повторяю
даже здесь, в Болонье,
как будто это и правда столица.
Теряешься, как карлик в пальто.
Диалоги на грани,
не более чем близкий пожар
всего нажитого:
обстановки, припасов,
розово-мраморного узора.
Описываю тебе, шаг за шагом,
рассказываю неразбериху
в отблесках фиолетово-синеватых
среди витрин и убогих
силуэтов редких
наркоманов в этот поздний вечер.
И все же ты хочешь
сопровождать меня завтра в Феррару
сквозь хаос дорог, на все согласна,
до опережающих нас
влюбленных взглядов
кошачьих засад и стен крепостных.
ПЕТЕРБУРГ
Каждый день в Петербурге
в разное время
кто-то проезжал на лошади.
Вечером или утром
это видение меж ветвей в парке
или между автомобилями на гранитных
мостах над Невой.
Две девушки с мокрыми волосами, руки
как лед; человек
в полувоенной форме или парень
с непокрытой головой в распахнутой
старой куртке.
Они шли не из истории,
а из странного перегара бензина,
из медленного течения зеленоватой
воды Эрмитажа или из неистового
сиянья в глазах женщин.
Остановлены грузовики
на широких улицах, подняты их
большие капоты, как и руки
мостов в ночи
в ожидании кораблей, выходящих к Балтике.
Итальянские зодчие создали этот сон,
опьяневшие и согбенные,
над болотистым замыслом Императора.
Однако я видел
и другой дар этой
столицы, робко предложила она
свой подарок.
Сверкают в ледяной ночи
дождь, вымывший асфальт,
звездные хвосты комет,
увиденные с высоты улицы —
безлюдные, ищущие окраины,
дабы рассеять тоску, что несут в себе.
Глаза времени, мои глаза, истинные цари,
наблюдайте Неву,
линию ее водной
руки на равнине к востоку.
Дар ничьей власти только человеку
на Невском проспекте,
твоей красоте, женщина, во веки веков,
рукам, скрещенным на воде,
и бегу истины в нас,
что следует за видением лошадей в лошадях.
БАРТОЛОМЕО
Когда ты тоже остановишься в этом большом
автогриле и увидишь, усталый,
свое лицо
в стекле прилавка, в блеске металла,
будет вечер, как этот,
что разбивает ветром свет
и темноты дня, будет
великое мгновение:
это будем знать только мы с тобой.
Ты тронешься
в путь: какое-то смущение, какое-то
странное, почти неуловимое воспоминание,
шапки заправщиков, их молчание,
тишина стеллажей... И услышишь за спиной
тихое пение.
Счастье времени — сказать себе да,
ты есть. Какая-то тайная сила
меня смущает; не молодость,
уходящая так обидно, не зрелость
моя и не мое старение:
наше настоящее сходство
там, где его не видно.
Мой сын, мой путешественник,
будет и твоим адом и твоей добродетелью
этот слух пса или ангела,
что слышит в унисон и вращение планет,
и падение таблетки в стакан
двумя этажами ниже, где заботятся друг о друге
пара стариков.
Этот дар любви станет
твоим отцом, настоящим.
Остановись еще раз в этом автогриле,
мне будет приятно увидеть тебя из тьмы...
пер. с итал. Ларисы Пуцилевой