Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Сюннёве Сульбаккен

лауреат Нобелевской премии по литературе (1903)

Глава первая

Среди широких долин возвышаются небольшие, открытые со всех сторон холмы; солнце озаряет их своими лучами от восхода и до заката. Те, что живут в низинах между холмами и реже видят солнце, называют их Сульбаккен (солнечная гора). Сейчас мы и расскажем вам об одной девушке, которая жила как раз на таком холме. А хутор, где она жила, так и назывался — Сульбаккен. На Сульбаккене снег осенью появлялся позже, а весной таял раньше, чем на других хуторах.

Владельцы Сульбаккена были гаугианцами, и еще их называли «чтецами», потому что они читали библию более усердно, чем другие обитатели здешних мест. Хозяина хутора звали Гутторм, а его жену — Карен. У них родился сын, однако вскоре он умер, и три года они не входили в восточный придел церкви. Потом у них родилась девочка, которую они назвали в память их умершего сына; мальчика звали Сюверт, а ее они окрестили Сюннёв, потому что ничего более похожего на имя сына так и не придумали. Но мать называла ее Сюннёве, ибо, когда девочка была еще совсем маленькой, она часто говорила дочери: «Сюннёве моя», — так ей было легче произносить ее имя. Когда же девочка подросла, все так и звали ее Сюннёве, и почти все сходились на том, что в их приходе нет и не было девушки красивее, чем Сюннёве Сульбаккен. Она была еще совсем маленькой, когда родители стали брать ее каждое воскресенье в церковь; правда, вначале маленькая Сюннёве только и понимала, что пастор бранит Славе-Бента, сидящего перед самой кафедрой. Но отец хотел, чтобы «девочка постепенно привыкала к церкви», и мать хотела того же, «потому что ведь кто знает, может сам господь бог благословил нашу девочку, и она стала такой хорошей маленькой хозяюшкой». И правда, если у них заболевал ягненок, козленок или поросенок, или какая-нибудь беда приключалась с коровой, их немедленно препоручали заботам Сюннёве, и матери казалось, что бедное животное тут же начинает выздоравливать. Впрочем, у отца были кое-какие сомнения на этот счет, но не все ли ему равно, кто ухаживает за коровой или овцой, если та поправляется.

Он здесь, печать его на всем:

Его незримыми руками

Проложен путь в лесу глухом,

Расставлены в приделе скамьи;

Он здесь, со мной, в моей груди,

Во всем моем существованье,

И он велит: «Люби и жди!

Любить и ждать — твое призванье».

Глава вторая

После этого события прошло немало времени. Однажды Гутторм и Карен сидели вдвоем в большой светлой комнате на Сульбаккене и читали друг другу новые книги, которые им недавно прислали из города. Утром они были в церкви, потом ходили в поле, чтобы посмотреть, как растут хлеба и овощи, и решить, какую часть земли на будущий год можно снова засеять, а какую оставить под парами. Они ходили по всему полю и радовались, что дела на хуторе идут так хорошо.

— Один бог знает, как здесь все устроится, когда нас не будет, — вздохнула Карен.

Вместо ответа Гутторм предложил жене вернуться домой и почитать новые книжки, «ибо лучше не думать о подобных вещах».

Но после того чак книгу прочитали, Карен заявила, что прежде книги были интересней.

— Теперь писатели просто переписывают из старых книг, — сказала она.

— Может быть, в этом и есть свой смысл, — ответил Гутторм.

— Семунд сказал мне сегодня в церкви, что наши дети только повторяют своих родителей.

— Да, ты сегодня долго говорил с Семундом,

— Семунд — умный человек.

— Но, боюсь, он мало думает о боге и о Спасителе нашем.

Гутторм промолчал.

— А куда девалась Сюннёве? — спросила мать.

— Она у себя в комнате наверху, — ответил Гутторм.

— Ты ведь недавно разговаривал с ней, как у нее настроение?

— Да так…

— Ты не должен был оставлять ее одну.

— К ней пришли. Жена немного помолчала.

— Кто к ней пришел?

— Ингрид Гранлиен.

— Я думала, она еще на выгоне.

— Сегодня она осталась дома, чтобы мать могла пойти в церковь.

— Ах да, мы же видели ее днем.

— Ей очень тяжело сейчас.

— Другим тоже не легче. Что посеешь, то и пожнешь. Гутторм промолчал. Минуту спустя Карен сказала:

— Сегодня в церкви были все Гранлиены кроме Ингрид.

— Они, верно, собрались все вместе, чтобы проводить Торбьорна в церковь первый раз после болезни.

— Что и говорить, вид у него неважный.

— А что же тут удивительного? Я еще поражаюсь, что он так хорошо выглядит…

— Да, дорого ему приходится расплачиваться за свою выходку.

Гутторм опустил глаза и, помолчав немного, добавил:

— Ведь он еще совсем мальчик.

— У Торбьорна плохие задатки. На него нельзя положиться.

Гутторм сидел, облокотившись о стол, и вертел в руках книгу. Потом перевернул страницу и, глядя на нее, сказал как бы невзначай:

— А ведь скоро он будет совсем здоров, как до болезни. Карен тоже взяла книгу.

— Что же, я очень рада за него. Он такой красивый парень, — сказала она. — Пусть господь надоумит его, как лучше использовать свою силу.

Некоторое время они читали, потом Гутторм сказал, перелистывая книгу:

— Сегодня в церкви он ни разу не взглянул на нее.

— Да, я тоже заметила, что он оставался сидеть до тех пор, пока она не вышла из церкви.

Минуту спустя Гутторм спросил:

— Ты думаешь, он забыл ее?

— Это было бы самое лучшее.

Гутторм продолжал читать, и его жена машинально перелистывала страницу за страницей.

— Мне не нравится, что Ингрид так долго засиживается у нас, — сказала она.

— Сюннёве больше не с кем поговорить.

— Она может говорить с нами. Гутторм взглянул на жену.

— Не будь слишком строгой.

Карен замолчала. Потом она сказала:

— Я ей никогда не запрещала говорить с Ингрид.

Гутторм отложил книгу, встал и посмотрел в окно.

— Вон уходит Ингрид, — сказал он.

Едва Карен услышала это, как тотчас же вышла из комнаты. Гутторм долго еще стоял у окна, потом повернулся и стал ходить взад и вперед по комнате. Вскоре вернулась Карен. Она остановилась и сказала:

— Все как я и ожидала. Сюннёве сидит у себя в комнате и плачет. Но когда я вошла, она сделала вид, что роется в комоде. — И, покачав головой, она продолжала — Нет, право, лучше бы Ингрид не ходила к нашей Сюннёве.

Карен начала готовить ужин и часто выходила из комнаты. Как раз, когда Карен отлучилась на кухню, в комнату вошла Сюннёве, печальная, с красными от слез глазами. Она прошла мимо отца, пристально посмотрела на него, потом села за стол и взяла книгу. Однако через минуту захлопнула ее, подошла к матери и спросила, не помочь ли ей.

— Да, помоги мне, доченька, — отвечала Карен. — Когда работешь, всегда легче на душе становится.

Сюннёве пора было накрывать на стол; стол стоял у окна. Отец, который все еще ходил взад и вперед по комнате, подошел к окну и посмотрел на улицу.

— Думаю, что ячмень еще выправится, хоть его и побило дождем, — сказал он.

Сюннёве остановилась возле отца и тоже выглянула из окна.

— В Гранлиене хороший будет урожай, — добавил Гутторм тихо.

Сюннёве ничего не ответила только смотрела в окно. Он повернулся к дочери и погладил ее по голове; потом снова, заходил па комнате.

Карен прочитала молитву, и они сели ужинать, но за столом царило тягостное молчание.

После ужина Карен снова прочитала молитву, и, когда все встали, она предложила почитать библию и пропеть псалмы. Так они и сделали.

— Слово божье дает мир и покой, а это величайшее благо для дома, — сказала Карен и посмотрела на Сюннёве, которая опустила при этом глаза. — Я хочу рассказать вам, одну историю, продолжала она. — Каждое слово в этой истории — истинная правда, и кое-кому стоить поразмыслить над тем, что я сейчас расскажу. И она начала рассказывать:

— Когда я была еще ребенком, на хуторе Хауг жила одна девочка, внучка старого ученого ленсмана. Он взял ее к себе совсем маленькой, чтобы она была для него утешением в старости. Ленсман учил ее закону божьему и правилам жизни. Она была очень способная и прилежная девочка и в скором времени далеко опередила нас в науках. К пятнадцати годам она уже свободно писала и читала, хорошо знала свои школьные учебники и двадцать пять глав из библии. Я помню все, словно это было вчера. Она больше любила читать, чем танцевать, и поэтому редко бывала на вечеринках, предпочитая проводить время в комнате дедушки среди его книг. Когда бы я ее ни встретила, мне казалось, что мысли ее витают где-то очень далеко, и мы часто говорили друг другу: «Вот если бы мы были такие же умные, как Карен Хауген». Карен была единственной наследницей старика, и много хороших парней были не прочь разделить с ней его наследство. Однако все они получали отказ. В это время в деревню вернулся пасторский сын, который уезжал учиться на пастора. Он недоучился, потому что в душе его прочно укоренились зло и порок; к тому же он еще и пил. «Берегись этого человека, — бывало, говорил старый ленсман. — Мне часто приходилось иметь дело с благородными господами, и я по собственному опыту знаю, что они куда меньше достойны доверия, чем простые крестьяне». Карен всегда прислушивалась к тому, что говорил ей дедушка, и старалась подальше обходить пасторского сына, когда встречала его на улице, ибо он постоянно искал встречи с ней. Скоро она не могла выйти из дому, чтобы не наткнуться на него. «Оставь, — все равно у тебя ничего не выйдет!» — говорила ему Карен, но он неотступно следовал за ней, так что в конце концов ей приходилось останавливаться и слушать его речи. Он был довольно красивый малый, но когда он сказал, что не может жить без нее, Карен испугалась. Он часами ходил вокруг ее дома, но она больше не показывалась, простаивал ночи напролет под ее окном, но она не подходила к окну. Тогда он сказал, что покончит с собой, но и это не подействовало на Карен. Пасторский сын снова запил. «Не верь ему, — говорил старый ленсман внучке, — все это дьявольские ухищрения». Но однажды пасторский сын очутился в комнате у Карен. Никто не знал, как он туда проник. «Теперь я убыо тебя», — сказал он. «Что ж, убей, если от этого тебе будет легче», — ответила она. Но он разрыдался и сказал, что только она одна может снова сделать из него порядочного человека. «Попробуй сначала не пить хотя бы полгода, а там я посмотрю», — сказала она. И он не пил целых полгода. «Теперь ты мне веришь?» — спросил он. «Я поверю тебе только в том случае, если ты хотя бы на полгода забудешь о кутежах, вечеринках и всяких увеселениях». И он забыл обо всем этом. «Теперь ты веришь?» — спросил он. «Я поверю тебе, но только тогда, когда ты получишь диплом пастора». Он уехал и через год вернулся пастором. «Теперь ты мне веришь?» — спросил он; на нем был пасторский сюртук и пасторский воротник. «А теперь бы мне хотелось услышать, как ты проповедуешь слово божье», — сказала Карен. И он произнес прекрасную проповедь, подобающую хорошему пастору. Он говорил о своей греховности и о том, как легко преодолеть ее, — важно только начать; говорил о счастье впервые приобщиться к господней благодати. И он снова пришел к Карен. Она сказала ему: «Да, я знаю, что теперь ты живешь в мире с господом, но хочу тебе сказать, что вот уже три года, как я помолвлена с Андерсом Хаугом, моим двоюродным братом, и в следующее воскресенье ты будешь оглашать нас в церкви».

Мать кончила рассказывать. Вначале Сюннёве почти не слушала ее, но мало-помалу она стала прислушиваться и жадно ловила каждое слово.

— И это все? — спросила она взволнованно.

— Все, — ответила Карен.

Гутторм пристально посмотрел на жену; она смущенно отвела свой взгляд, подумала немного и сказала, чертя пальцем по столу:

— Может быть, и не все… но это не имеет значения.

— Значит, еще что-то было? — спросила Сюннёве и посмотрела на отца, которому, как ей показалось, эта история была знакома.

— Да, было… Впрочем, как сказала мама, — это не имеет значения.

— А что было с ним потом? — спросила Сюннёве.

— Да вот в этом-то все и дело, — сказал отец, поглядывая на Карен.

Карен сидела, прислонившись к стене, и молча смотрела на них.

— С ним случилась какая-нибудь беда? — тихо спросила Сюннёве.

— Раз я сказала кончено, значит кончено, — отрезала Карен и встала.

За ней поднялся Гутторм, потом Сюннёве.

Глава третья

Прошло еще несколько недель, и вот рано утром все семейство Сульбаккенов направилось в церковь. Сегодня там будет конфирмация. В этом году конфирмация происходила раньше, чем в предыдущие годы. По всей деревне дома были заперты, потому что жители ушли на богослужение. Шли пешком, ибо погода стояла ясная, и, хотя утром было прохладно и немного ветрено, день обещал быть чудесным. Дорога огибала деревню, проходила мимо Гранлиена, потом поворачивала направо и отсюда шла прямо до самой церкви. Хлеб был почти весь сжат и уложен в копны, коров перегнали с горных выгонов вниз в долину, где они и паслись на привязи. Луга местами снова зеленели, а местами, где земля была похуже, казалось, были подернуты сероватой коркой. Вокруг стояли леса, расцвеченные всеми оттенками красок, от нежной зелени до густого багрянца. Березы были уже тронуты холодом, осины оделись золотом, а рябина покрылась кроваво-красными ягодами, хотя листья на ней сморщились и засохли. Несколько дней подряд шли дожди, и придорожный-кустарник, всегда покрытый пылью и песком, теперь дышал чистотой и свежестью. Но склоны гор еще тяжелее нависали над лугами, после того как осень безжалостно лишила их зелени и придала их облику холодную суровость, а горные ручьи, почти высохшие летом, теперь вздулись, забурлили и с грохотом низвергались в долину. Гранлиенский ручей мчал свои воды тяжелыми скачками, и в том месте, где горы внезапно обрывались и отступали назад, он обрушивался вниз к Гранлиену. Здесь он ударялся об огромный валун и с ревом несся дальше, так что скалы содрогались от грохота. За свою трусливую измену они получали хорошую головомойку, потому что горный ручей гневно обливал их могучей струей холодной воды. Слишком любопытный кустарник, неосторожно приблизившийся к краю обрыва, едва не свалился в поток и теперь зябко икал, попав под холодный душ, ибо сегодня ручей не скупился на брызги.

Как раз в это время мимо ручья проходили, глядя на бурлящий поток, Торбьорн, его родители, брат и сестра. Торбьорн уже совсем оправился от болезни и много помогал отцу по хозяйству. Их постоянно видели вместе, вместе они шли и сейчас.

— Уверен, что Сульбаккены идут за нами, — сказал отец.

Торбьорн продолжал идти не оглядываясь, но мать вдруг заметила:

— Ведь и она тоже… но я ее что-то не вижу… ах да, она немного отстала.

То ли обитатели Гранлиена шли слишком быстро, то ли семейство Сульбаккенов не торопилось, но только расстояние между ними стало быстро увеличиваться, и скоро они почти потеряли друг друга из виду.

Судя по всему, в церкви должно было собраться очень много народу. Вся дорога до самой церкви казалась живой черной лентой; кто шел пешком, кто ехал в повозке или верхом. К осени лошади, как это обычно бывает, одичали, отвыкли от сутолоки и теперь беспокойно ржали. Это создавало известную опасность для пешеходов, но зато движение по дороге казалось более оживленным.

Чем ближе была церковь, тем шумнее становилось вокруг. Лошади, только что подошедшие, громким ржанием приветствовали тех, что уже стояли у коновязей. Те били копытами, тщетно пытаясь освободиться от привязи, и в свою очередь встречали ржанием вновь прибывших. Здесь же собрались и собаки со всей деревни. Целую неделю они вынуждены были довольствоваться тем, что, сидя на цепи, злобно переругивались и облаивали друг друга, вызывая на смертный бой. Зато теперь они свирепо грызлись, один на один или целыми стаями, и с громким лаем носились по всему полю.

Вдоль церковной стены с одной стороны и вдоль домов с другой стояли прихожане. Они шепотом переговаривались друг с другом, но с теми, кто стоял напротив, лишь обменивались взглядами. Дорога в этом месте была узкая, и дома почти прижимались к церковной стене, возле которой стояли женщины, мужчины же стояли, у домов. Перейти к своим знакомым напротив можно было лишь значительно позднее, и поэтому прихожане старались до поры до времени не узнавать друг друга. Лишь в том случае, когда люди сталкивались лицом к лицу и было невозможно избежать приветствий, разрешалось коротко поздороваться, да и то полуотвернувшись, после чего обычай рекомендовал немедленно разойтись.

Когда Гранлиены подошли к церкви, там было почти тихо. Семунду не с кем было особенно здороваться, и они с Торбьорном быстро прошли вперед мимо выстроившихся вдоль дороги прихожан. Однако женщины сразу же застряли среди своих приятельниц, и поэтому мужчинам пришлось вернуться за ними, когда пора было входить в церковь.

В эту минуту к церкви с грохотом подкатили три повозки. Они ехали быстрее, чем другие повозки, и остановились лишь после того, как врезались в самую гущу толпы. Семунд и Торбьорн, которые чуть-чуть не попали под колеса, одновременно взглянули на вновь прибывших: на первой повозке они увидели Кнута Нордхауга и еще какого-то старика, на второй сидели его сестра с мужем, а на третьей — остальные домашние. Отец и сын посмотрели друг на друга. У Семунда ни один мускул на лице не дрогнул, но Торбьорн страшно побледнел. Потом они отвернулись и стали смотреть по сторонам. Вдруг они увидели семейство Сульбаккенов, которые остановились как раз напротив них, чтобы поздороваться с Ингеборг и Ингрид Гранлиен.

На минуту их разделили телеги Нордхаугов, и им поневоле пришлось прервать только что начатую беседу. Они проводили взглядом Нордхаугов и были настолько поражены, что не сразу пришли в себя от удивленья. Они уже было хотели продолжить прерванный разговор, как вдруг увидели Семунда и Торбьорна, которые стояли и смотрели на них. Гутторм Сульбаккен отвернулся, но Карен была внимательнее и успела перехватить взгляд Торбьорна, брошенный на Сюннёве. Сюннёве тоже поймала этот взгляд и поспешно повернулась к Ингрид, словно для того, чтобы пожать ей руку, хотя незадолго перед тем она уже здоровалась с ней. И вдруг все они почувствовали, что и их работники и просто знакомые — все наблюдают за ними. Тогда Семунд наклонил голову, подошел к Гутторму и, не глядя на него, пожал ему руку.

— Здравствуй!

— Здравствуй! — ответил тот.

Ингеборг тоже поздоровалась и тоже старалась не глядеть на него. Потом с Гуттормом поздоровался Торбьорн, а Семунд в это время подошел к Сюннёве, потому что она стояла к нему ближе всех. Сюннёве взглянула на него и даже забыла ответить на приветствие: к ней подходил Торбьорн.

Торбьорн ничего не сказал, лишь молча посмотрел на нее, она тоже молчала, потом они поздоровались за руку, но руки их тотчас же разъединились.

Они стояли и не решались взглянуть друг на друга, оцепенев от волнения.

— Сегодня наверняка будет хорошая погода, — сказала Карен, глядя то на Торбьорна, то на Сюннёве.

— И я так думаю. Ветер прогонит тучи, — ответил Семунд.

— Тем лучше для хлеба, ему надо теперь как следует просохнуть, — заметила Ингеборг и зачем-то стала чистить куртку Семунда, верно думая, что она запылилась.

— Господь послал нам хороший урожай, а вот удастся ли нам его собрать — это еще неизвестно, — снова сказала Карен Сульбаккен, с тревогой поглядывая на Сюннёве и Торбьорна, которые все еще не двигались с места.

— Все зависит от того насколько у нас хватит сил, — ответил Семунд и встал перед Карен так, чтобы закрыть от нее молодую парочку. — Я часто думал о том, что хорошо бы соединить каких-нибудь два хутора в одно хозяйство и работать сообща. И дела, тогда пошли бы лучше.

— Что ж, тогда, им никакая засуха не будет страшна, — сказала Карен, делая шаг в сторону.

— Ну конечно, — подхватила Ингеборг, став рядом с мужем, чтобы Карен все равно ничего не увидела, — ведь есть же участки, где урожай созревает раньше, — чем на других местах. Вот, например, Сульбаккен идет обычно дней на четырнадцать впереди нас.

— Это дело легко поправить, — медленно сказал Гутторм, подходя поближе. Карен метнула на него быстрый взгляд. — Но тут многое надо принять в расчет, всякое ведь может случиться, — добавил он.

— И я говорю то же самое, — вставила Карен, подвигаясь то вправо, то влево, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

— Ах да… всякие, конечно, бывают препятствия, — заметил Семунд, — невольно улыбаясь при этом зрелище.

— Твоя правда, — подтвердил Гутторм, но его жена резко прервала его:

— Не все в нашей власти. Лишь один бог всемогущ, и все будет так, как угодно господу

— Ну, вряд ли господь станет возражать против того, чтобы мы помогали друг другу, когда будем убирать урожай.

— Думаю, что не станет, — ответил Гутторм и серьезно посмотрел на жену.

Та предпочла перевести разговор на другую тему.

— До чего много народу сегодня в церкви, — сказала она. — Как хорошо, когда люди находят дорогу в обитель господню.

По-видимому, ни у кого не было охоты отвечать ей, и Гутторм сказал:

— Мне кажется, что в наши дни у людей прибавилось страха божьего. Теперь в церкви куда больше народу, чем в дни моей молодости.

— Да… и народу вообще стало больше, — согласился Семунд.

— Так-то оно так, — заявила Карен, — но, боюсь, многие из них пришли сюда просто по привычке.

— Возможно, молодые… — подумала вслух Ингеборг.

— Да, для молодежи церковь стала местом встреч, — сказал Семунд.

— А вы слышали, что от нас уходит наш, пастор? — Карен снова перевела разговор на другую тему.

— Как жалко, — отозвалась Ингеборг. — Он и крестил и конфирмовал всех моих детей.

— А ты бы хотела, чтобы он их и венчал? — шутливо спросил Семунд, откусывая щепку от палочки, которую срезал по дороге в церковь.

— Когда же наконец начнется служба? — сказала Карен, с нетерпением поглядывая на церковную дверь. — Да, сегодня что-то жарко, — ответил Семунд в том же шутливом тоне.

— Идем, Сюннёве, уже пора.

Сюннёве вздрогнула и повернулась к матери, потому что в это время она как раз разговаривала с Торбьорном.

— Ты разве не подождешь, пока зазвонит колокол? — спросила Ингрид, украдкой посмотрев на Сюннёве.

— И мы пойдем все вместе, — прибавила Ингеборг. Сюннёве совсем растерялась и не знала, что отвечать.

Позади нее стоял Семунд.

— Подожди немного, скоро колокола зазвонят… и для тебя, — сказал он.

Сюннёве сильно покраснела, а ее мать в упор посмотрела на Семунда. Однако он улыбнулся и сказал:

— Все будет, как угодно господу, ведь ты сама только что говорила об этом.

И он пошел к церкви, остальные последовали за ним.

У дверей толпились прихожане, ибо оказалось, что церковь еще заперта. Они подошли ближе, чтобы спросить, в чем дело, но в это время двери открылись и народ повалил внутрь. Однако всем сразу войти было трудно, некоторых оттеснили назад, и те, кому удалось войти первыми, потеряли из виду отставших. У церковной стены стояли двое мужчин. Один из них был высок ростом, широкоплечий, со светлыми прямыми волосами и тупым носом. Это был Кнут Нордхауг. Увидев Гранлиенов Кнут сразу замолчал и немного смутился, но продолжал стоять на том же месте.

Когда Семунд проходил мимо, он посмотрел на Кнута в упор, но тот не отвел взгляда, хотя и смотрел уже не так уверенно. За Семундом шла Сюннёве и когда она совершенно неожиданно для себя увидела Кнута, то побледнела как смерть. На этот раз Кнут опустил глаза и отошел от стены, чтобы куда-нибудь уйти. Но едва он сделал несколько шагов, как увидел перед собой четыре хорошо знакомых ему лица: перед ним стояли Гутторм, его жена, Ингрид и Торбьорн. Кнут так растерялся, что пошел пряма на них и, сам не сознавая того, очутился лицом к лицу с Торбьорном. Он сделал движение, словно сразу хотел повернуть обратно, но вокруг уже собралось много народу, и теперь ему было не так-то просто уйти.

Эта сцена разыгралась на паперти, возле самой лестницы. Выше по лестнице, у входа в ризницу, стояла Сюннёве, а за ней Семунд. Они были хорошо видны на своем возвышении, и сами тоже могли легко наблюдать за всем происходящим внизу. Сюннёве забыла обо всем на свете; она стояла и видела одного Торбьорна; смотрели на него и Семунд, и Ингеборг, и Гутторм с женой и Ингрид. Торбьорн чувствовал их взгляды и словно окаменел. Однако Кнут подумал, что надо что-то предпринять, и после минутного колебания сделал едва заметное движение рукой, словно протягивал ее Торбьорну, но по-прежнему молчал. Торбьорн тоже слегка приподнял руку, но не настолько, чтобы их руки могли соединиться.

— Здрав… — начал Кнут и вдруг осекся, вспомнив, что это приветствие было очень неуместно в данном случае. Он даже слегка попятился, но в этот момент Торбьорн поднял голову и встретил взгляд Сюннёве, которая была бледна как полотно. Тогда Торбьорн решительно шагнул вперед, крепко пожал Кнуту руку и громко сказал, чтобы стоящие поблизости могли слышать его:

— Здравствуй, Кнут! Я думаю… все, что случилось между нами, пошло нам обоим на пользу.

С губ Кнута стали срываться звуки, очень похожие на рыдания; несколько раз он пытался заговорить, но не мог сказать ни слова. Торбьорну нечего было говорить, он просто стоял, опустив голову, и ждал, что скажет Кнут. Но тот не мог вымолвить ни слова. Торбьорн тоже молчал и крутил в руках молитвенник. Вдруг молитвенник выскользнул у него из рук и упал на землю. Кнут тотчас же нагнулся, поднял его и подал Торбьорну. Торбьорн слегка наклонил голову и поблагодарил его. Но когда он снова взглянул на Кнута и увидел, что тот по-прежнему не смотрит на него, он подумал, что самое лучшее сейчас — это уйти. И он вошел в церковь.

Остальные тоже направились к церкви; когда Торбьорн, усевшись на свое место, посмотрел на скамью для женщин, он увидел лицо Ингеборг, сияющее материнской нежностью. Рядом с ней сидела Карен Сульбаккен, которая, несомненно, ожидала, что Торбьорн посмотрит в ее сторону. Поймав его взгляд, она трижды кивнула ему в ответ, и так как это явно удивило его, она снова трижды кивнула ему еще приветливее, чем раньше. А Семунд шепнул ему на ухо:

— Я так и думал.

Они прослушали начальную молитву и пропели псалом; потом вперед выступили конфирманты, а Семунд снова шепнул Торбьорну:

— Вряд ли у Кнута надолго хватит кротости; чем больше будет расстояние между Гранлиеном и Нордхаугом, тем лучше.

Начинается конфирмация, из алтаря выходит пастор, и дети поют конфирмационный псалом. Их нежные голоса, сливающиеся в общем хоре или звучащие отдельно, такие звонкие и ободряющие, всегда глубоко трогают молящихся, особенно тех, кто сам недавно конфирмовался. Потом наступает тишина, и когда пастор, тот самый пастор, что стоит здесь вот уже двадцать лет и за эти двадцать лет столько раз будил в каждом из присутствующих то лучшее, что обычно дремлет в его душе, когда он выходит из алтаря, сложив на груди руки, — это трогает до слез. А когда пастор обращается к родителям и просит их вознести молитву за детей, дети начинают плакать. Торбьорн, который еще совсем недавно был на краю могилы и думал, что на всю жизнь останется калекой, тоже плачет, особенно, когда молодые конфирманты дают перед алтарем обет в непоколебимом убеждении, что никогда не нарушат своей клятвы.

За все время службы Торбьорн ни разу не взглянул на скамью для женщин, но когда служба кончилась, он подошел к Ингрид и что-то шепнул ей на ухо, потом быстро протиснулся к двери и вышел из церкви. Злые языки утверждали, что, вместо того чтобы сразу выйти на дорогу, он поспешно поднялся по склону горы и исчез в лесу, однако достоверно никто ничего не знал. Семунд хотел было поискать сыно, но тут заметил, что Ингрид тоже пропала и почему-то раздумал. Тогда он решил найти Сульбаккенов, чтобы вместе идти домой.

Оказалось, что они тоже потеряли свою Сюннёве и теперь ходили вокруг церкви, расспрашивая, не видел ли кто ее; но увы ее никто не видел. Бедным родителям ничего не оставалось, как вернуться домой без своих детей.

А немного опередив их, — по дороге шли Сюннёве и Ингрид.

— Я почти жалею, что пошла с тобой, — сказала Сюннёве.

— Теперь в этом нет ничего страшного, раз отцу все известно, — ответила Ингрид.

— Но ведь он твой, а не мой отец, — возразила Сюннёве.

— Кто знает? — загадочно сказала Ингрид, и больше они не говорили об этом.

— Кажется, нам придется немного подождать его, — сказала Ингрид, когда они дошли до места, где дорога круто поворачивала в сторону, и их со всех сторон обступил густой лес.

— Да, ему нужно сделать большой крюк, — ответила Сюннёве.

— Я здесь, — отозвался Торбьорн, появляясь из-за большого камня.

Он заранее продумал все, что скажет Сюннёве, а сказать ему нужно было немало. Ведь сегодня, казалось бы, все было так просто; отец знал, что он любит ее, и был целиком на его стороне, — Торбьорн был уверен в этом после всего, что произошло в церкви. Все лето он тосковал по ней, как никогда в жизни, и это тоже должно было прибавить ему смелости.

— Пойдем лучше через лес, — предложил он, — здесь дорога короче.

Девушки ничего не ответили, но пошли за ним. Торбьорну очень хотелось поскорее заговорить с Сюннёве, но сначала он решил подождать, когда они поднимутся на гору, потом когда пройдут болото. Но вот они прошли и гору и болото, и Торбьорн решил тогда, что самое лучшее будет начать разговор вон в той роще, что виднелась неподалеку. Ингрид, которой показалось, что дела подвигаются слишком медленно, пошла тише и начала постепенно отставать, так что скоро ее почти не стало видно… Сюннёве сделала вид, что не замечает этого, — она рвала ягоды у обочины дороги.

«Как странно, я даже не могу заговорить с ней», — думал Торбьорн. Наконец, он решился и сказал:

— Какая сегодня хорошая погода!

— Да, очень хорошая, — ответила Сюннёве.

И снова молчание, она рвала ягоды, а он просто шел рядом, с ней.

— Как хорошо, что ты согласилась пойти со мной, — сказал Торбьорн.

Сюннёве ничего не ответила.

— Нынче лето затянулось, — снова сказал Торбьорн, и снова она ему не ответила. «Нет, пока мы идем, мы ни о чем не договоримся», — подумал Торбьорн и сказал:

— Давай лучше подождем немного Ингрид.

— Давай подождем, — согласилась Сюннёве и остановилась.

Ягод здесь не было, но Сюннёве сорвала длинную травинку и стала нанизывать на нее ягоды, которые собрала раньше.

— Я вспоминал сегодня, как мы с тобой тоже шли к конфирмации, — сказал Торбьорн.

— Я тоже вспоминала об этом, — ответила Сюннёве.

— Да, много воды утекло с тех пор.

Сюннёве ничего не ответила, и Торбьорн продолжал:

— И произошло много такого, чего мы никак не ждали.

Сюннёве усердно нанизывала ягоды одну за другой, низко склонив голову. Торбьорн сделал движение, пытаясь заглянуть ей в лицо, но, заметив это, она снова отвернулась. Тут Торбьорн почти испугался, что ему так и не удастся поговорить с ней.

— Сюннёве, неужели ты так ничего и не скажешь мне?

— А что я должна тебе сказать? — спросила она. Она посмотрела на него и засмеялась.

Тообьорн собрался с духом и хотел было обнять ее за талию, но едва он приблизился к ней как решимость снова оставила его, и он лишь тихо спросил:

— Разве Ингрид не говорила с тобой?

— Говорила, — ответила она.

— Значит, ты все знаешь?

Она молчала.

— Ведь знаешь? — повторил он, подойдя к ней вплотную.

— Ты ведь тоже знаешь, — ответила она; лица ее Торбьорн не видел.

— Знаю, — вымолвил он и хотел взять ее руку, но она быстро спрятала ее.

— Когда я с тобой, я становлюсь трусом, — жалобно сказал Торбьорн.

Он не видел, как она реагировала на его слова, улыбнулась ли или рассердилась, и поэтому не знал, что говорить дальше.

— Давай говорить прямо, — вдруг сказал он решительно, но в голосе его не было уверенности. — Что ты сделала с моей запиской?

Она снова ничего не ответила и отвернулась. Тогда он подошел к ней, положил руку ей на плечо и склонился к самому ее лицу.

— Ну, отвечай же! — прошептал он.

— Я сожгла ее…

Торбьорн быстро обнял ее, повернул к себе, но тут заметил, что она вот-вот разрыдается, и сразу отпустил ее. «Как ужасно, чуть что она начинает плакать!» — подумал он. А Сюннёве вдруг тихо спросила:

— Зачем ты написал эту записку?

— Ведь Ингрид говорила тебе.

— Говорила… но это было жестоко с твоей стороны.

— Этого хотел отец…

— Все равно…

— Он думал, что я на всю жизнь останусь калекой… «Я сам буду ухаживать за тобой», — говорил он.

В это время у подножья горы показалась Ингрид, и Торбьорн с Сюннёве тотчас же пошли дальше.

— У меня такое чувство, словно ты стала мне самой близкой на свете именно тогда, когда я не мог даже мечтать о тебе, — сказал Торбьорн.

— Лучше всего проверить себя, когда остаешься один, — ответила Сюннёве.

— Да, и разобраться в своих чувствах, — добавил Торбьорн очень серьезно.

Сюннёве больше не рвала ягод.

— Хочешь? — спросила она, протягивая ему травинку с нанизанными на ней ягодами.

— Спасибо, — ответил он и оглянулся на Ингрид; та отошла в сторону. Торбьорн задержал руку Сюннёве в своей руке. — Значит, теперь у нас все будет по-старому? — спросил он тихо.

— Да, — прошептала она едва слышно и отвернулась. Они шли все дальше и дальше, и, пока она молчала, он не решался коснуться се, не решался даже заговорить.

Он чувствовал, что тело его стало совсем невесомым, а вокруг все мечется в какой-то бешеной пляске. Вдруг в глаза ему ударило солнце, и, когда они поднялись на пригорок, откуда был виден Сульбаккен, ему показалось, что он прожил там всю свою жизнь и тоскует по нему, как по родному дому. «Как бы мне хотелось уже сейчас пойти за ней», — думал он и чувствовал, как при виде Сульбаккена в нем с каждым шагом растет твердость и решимость. «Отец поможет мне, — думал он. — Я не могу больше выносить это положение, хватит, мы должны быть вместе!» И он шел все быстрее и быстрее вперед, не глядя по сторонам. Над Сульбаккеном, над всей деревней сияло солнце. «Да, сегодня же, больше я не стану выжидать ни одной минуты». И он вдруг почувствовал себя таким сильным, что готов был сокрушить все препятствия на своем пути.

— Ты совсем убежал от меня, — услышал он за собой жалобный голос Сюннёве.

Она едва поспевала за ним и наконец взмолилась о пощаде. Торбьорн ужасно смутился и повернулся, протянув к ней руки. Он подумал, что сейчас поднимет ее, но когда она подошла к нему, он не решился даже обнять ее.

— Я иду слишком быстро, да? — спросил он.

— Да, очень быстро, — ответила Сюннёве.

Они уже выходили на проселочную дорогу, когда заметили Ингрид. Очевидно, она все время шла за ними, хотя они ее и не видели, и теперь решила, что ей незачем больше прятаться.

— Ну, хватит вам гулять вдвоем, — сказала она.

Торбьорн даже вздрогнул от неожиданности, он не думал, что им придется расстаться так скоро.

Сюннёве тоже удивилась.

— Мне так много нужно тебе сказать, — прошептал Торбьорн.

Она невольно улыбнулась.

— Ну ладно, в другой раз, — сказала она.

Торбьорн нежно взял ее за руку.

Она посмотрела на него таким ясным и глубоким взглядом, что на душе у него стало тепло-тепло. И вдруг у него промелькнула мысль: «А что, если мы вместе пойдем на Сульбаккен уже сейчас?» Но Сюннёве осторожно высвободила свою руку, повернулась к Ингрид и, попрощавшись, стала медленно спускаться вниз к дороге. Торбьорн остался стоять, провожая ее долгим взглядом.

Брат и сестра возвращались домой, через лес.

— Вы обо всем переговорили? — спросила Ингрид.

— Нет, дорога оказалась слишком короткой, — ответил Торбьорн и пошел быстрее, словно желая избежать дальнейших расспросов.

— Ну, как дела? — спросил Семунд, когда Торбьорн с Ингрид вошли в комнату. Сам он сидел за столом и обедал.

Торбьорн ничего не ответил; он прошел через всю комнату к скамейке и стал раздеваться. Ингрид следовала за ним, лукаво ухмыляясь.

Семунд продолжал обедать; изредка он поглядывал на сына, который, казалось, был страшно занят своим туалетом, улыбался и снова принимался за еду.

— Садись и поешь с нами, — сказал он, — а то все простынет.

— Спасибо, мне что-то не хочется, — ответил Торбьорн, усаживаясь.

— Правда? — Семунд снова взялся за ложку. Через минуту он сказал:

— Вы что-то очень быстро ушли сегодня из церкви. Я оглянуться не успел, как вас уже не стало.

— Нам надо было кое о чем поговорить, — ответил Торбьорн.

— Ну и как, поговорили?

— Не знаю, мы почти не говорили.

— Черт возьми! — сказал Семунд, продолжая есть. Он быстро доел, встал из-за стола и подошел к окну, постоял минуту, глядя на улицу, потом повернулся к Торбьорну и сказал:

— Давай-ка пойдем с тобой посмотрим, как там наш урожай.

Торбьорн встал.

— Нет, ты лучше оденься.

Торбьорн начал было одевать поверх рубашки старую куртку, висевшую тут же, но отец сказал ему:

— Ты же видишь, что я одеваю новую куртку.

Торбьорн не стал спорить, и через минуту они уже выходили из дому. Впереди шел Семунд, за ним Торбьорн.

Они направились к дороге.

— Разве мы не ячмень идем смотреть? — спросил Торбьорн.

— Нет, — ответил Семунд, — сначала посмотрим пшеницу.

Когда они выходили на дорогу, по ней медленно ехала повозка.

— Повозка из Нордхауга, — сказал Семунд.

— Это кто-нибудь из молодых Нордхаугов, — прибавил Торбьорн, — а молодые люди — это все равно что новобрачные.

Проезжая мимо Гранлненов, повозка остановилась.

— Какая красивая женщина эта Марит Нордхауг, — прошептал Семунд, не сводя с нее глаз.

Марит сидела, немного откинувшись назад, голову она свободно повязала платком, другой платок был наброшен на плечи. Она в упор смотрела на Гранлиенов, при этом ее красивое энергичное лицо поражало своей неподвижностью, — оно словно оцепенело. Муж ее был бледен как смерть; он очень похудел и казался еще более подавленным, чем обычно, словно у него было горе, о котором никто не должен знать.

— Что, пошли посмотреть на урожай? — спросил он.

— Да, надо взглянуть, — ответил Семунд.

— В этом году урожай выдался на славу.

— Да, что и говорить, могло быть хуже.

— Как поздно вы из церкви, — заметил Торбьорн.

— Надо было попрощаться со всеми знакомыми.

— А ты что, уезжаешь? — спросил Семунд.

— Да, уезжаю.

— И далеко?

— Да, довольно-таки далеко.

— Куда же?

— В Америку.

— В Америку! — воскликнули одновременно отец и сын — Ведь ты же только что женился, — прибавил Семунд.

Тот горько улыбнулся.

— Посижу-ка я, отдохну, а то лапа что-то побаливает, как сказала лисица, угодив в капкан.

Марит посмотрела на мужа, потом перевела взгляд на Гранлиенов и слегка покраснела, но лицо ее оставалось по-прежнему неподвижным.

— А жена поедет с тобой? — спросил Семунд.

— Нет, не поедет.

— Говорят, в Америке легко разбогатеть, — сказал Торбьорн. Он чувствовал, что нужно как-то поддержать разговор.

— Да, это верно.

— Но ведь Нордхауг — тоже хороший хутор, — заметил Семунд.

— Нас там слишком много.

Жена снова посмотрела на него.

— Один, стоит поперек дороги у другого, — добавил он.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Семунд, пожимая ему руку. — Дай бог тебе найти там то, чего ты ищешь.

Торбьорн пристально посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Мне бы очень хотелось поговорить с тобой.

— Что же, это хорошо, когда есть с кем поговорить, — ответил муж Марит, водя кнутовищем по дну повозки.

— Приходите, к_нам, — вдруг сказала Марит. Торбьорн и Семунд удивленно посмотрели на нее. Они и забыли, что у Марит такой мягкий голос.

Повозка поехала дальше; она двигалась медленно, оставляя за собой маленькое облачко пыли, озаренное последними лучами солнца. Рядом с темно-серой курткой из грубого сукна ярко сверкал, переливаясь на солнце, шелковый платок Марит. Но вот повозка въехала на пригорок, и они исчезли.

Отец и сын долго шли молча.

— Мне почему-то кажется, что он не скоро вернется домой, — сказал Торбьорн.

— Кто знает, может, оно и к лучшему, раз уж он на родине не нашел счастья, — ответил Семунд.

И они снова замолчали.

— Вот наше пшеничное поле, — сказал Торбьорн.

— Ничего, пшеницу мы посмотрим на обратном пути. — И они пошли дальше. Торбьорн не стал больше спрашивать, куда они идут, потому что Гранлиен остался позади.

Глава девятая

Гутторм и Карен Сульбаккен уже пообедали, когда в комнату вошла Сюннёве, красная и запыхавшаяся.

— Дитя мое, где ты была? — спросила ее мать.

— Я немного задержалась с Ингрид, — ответила Сюннёве, снимая с головы платок.

Отец в это время рылся в книжном шкафу.

— О чем же-это вы так долго разговаривали?

— Да так, ни о чем.

— Ну, а если ни о чем, то лучше бы ты шла вместе со всеми, дитя мое!

Карен встала и принесла Сюннёве поесть. Когда Сюннёве села за стол, мать села напротив и снова спросила:

— Может быть, ты еще с кем-нибудь говорила?

— Да, я со многими говорила, — ответила Сюннёве.

— Надо же девочке в кои веки поговорить с людьми, — вмешался Гутторм.

— Я не спорю, что надо, — сказала Карен уже мягче, — но она не должна чуть что убегать от родителей.

Сюннёве промолчала.

— Как хорошо было сегодня в церкви, — сказала Карен. — И как приятно смотреть на юношей и девушек, когда они дают в церкви святой обет.

— Да, вспоминаешь, как твои дети тоже стояли перед алтарем, — сказал Гутторм.

— Ты прав, — подтвердила Карен, вздыхая. — Ведь никогда не знаешь, какими станут твои дети.

Гутторм долго сидел молча.

— Мы должны благодарить бога, — сказал он наконец, — что он сохранил нам наше дитя.

Карен водила пальцем по столу, не глядя на мужа.

— В ней вся наша радость, — сказала она тихо. — Хорошая она у нас девушка, — добавила она еще тише.

Наступило долгое молчание.

— Да, она дела нам много радости, — сказал Гутторм и добавил немного погодя: — Дай ей бог счастья.

— Почему ты не ешь? — спросил Гутторм, поднимая голову.

— Спасибо, я сыта. — ответила Сюннёве.

— Но ты еще ничего не ела, — возразила Карен. — И много ходила.

— Мне что-то не хочется, — сказала Сюннёве, приподнимая конец платка на груди.

— Ешь, дитя мое! — сказал Гутторм.

— Я не могу.

И Сюннёве разразилась рыданьями.

— Что с тобой, почему ты плачешь?

— Не знаю, — ответила Сюннёве, всхлипывая.

— У нашей Сюннёве глаза на мокром месте, — мягко сказала Карен.

Гутторм встал и подошел к окну.

— К нам кто-то идет, их двое, — сказал он.

— Неужели, так поздно? — спросила Карен и тоже подошла к окну. Они долго смотрели вниз.

— Дорогой мой, кто бы это мог быть? — спросила наконец Карен, но в ее голосе не было слышно вопроса.

— Я не знаю, — ответил Гутторм.

Некоторое время они молча смотрели на дорогу.

— Никак не могу понять, кто бы это мог быть, — сказала Карен.

— И я, — сказал Гутторм.

Между тем оба незнакомца подошли ближе.

— Очевидно, это все-таки они, — сказала наконец Карен.

— Да, это они, — согласился Гутторм.

А нежданные гости подходили все ближе и ближе к Сульбаккену. Вот старший из них остановился, оглянувшись назад, младший тоже остановился, потом они пошли дальше.

— Ты не знаешь, чего они хотят? — спросила Карен таким же тоном, каким был задан первый вопрос.

— Не знаю, — ответил Гутторм.

Карен отвернулась от него, подошла к столу, убрала посуду и навела порядок.

— Тебе придется снова надеть платок, — сказала она Сюннёве, — а то сюда идут чужие.

Едва она это сказала, как Семунд открыл дверь и вошел в комнату. За ним вошел Торбьорн.

— Мир дому сему! — сказал Семунд, останавливаясь на пороге; потом он медленно подошел к хозяину, к хозяйке и, наконец, к Сюннёве, которая все еще стояла в углу с платком в руках, словно не зная, одевать его или не одевать; вероятнее всего, она просто забыла о том, что у нее в руках платок. Следом за Семундом шел Торбьорн.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала хозяйка.

— Спасибо, мы не устали, — ответил Семунд, однако сел. Торбьорн сел рядом с ним.

— А мы потеряли вас возле церкви, — сказала Карен.

— Да, я вас тоже искал и не нашел, — ответил Семунд.

— Больно много было народу, — сказал Гутторм.

— Очень много, — повторил Семунд. — И как хорошо было сегодня в церкви.

— Да, мы как раз говорили об этом, — сказала Карен.

— Когда присутствуешь при конфирмации, испытываешь такое странное чувство, особенно если у тебя самого есть дети, — прибавил Гутторм. Карен беспокойно заерзала на скамейке.

— Да, вот тогда-то и начинаешь всерьез задумываться об их судьбе, — сказал Семунд. — Поговорить с вами об этом я и пришел сегодня, — прибавил он. Потом он спокойно посмотрел вокруг, взял новую порцию жевательного табаку, а старую жвачку осторожно положил в медную коробку.

Гутторм, Карен и Торбьорн старались не смотреть друг на друга.

— Я решил, что мне надо прийти сюда вместе с Торбьорном, — медленно начал Семунд. — Неизвестно, когда бы он еще надумал поговорить с вами, а к тому же один он мог бы испортить все дело, вот чего я боялся больше всего. — Он искоса посмотрел на Сюннёве, и она почувствовала его взгляд. — Дело вот в чем: получилось так, что парень наш с самого детства, едва он стал чуточку соображать, любит вашу Сюннёве, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что она тоже любит его. И еще думаю, что самое лучшее — это им пожениться… Я сам был против этого брака, когда видел, что Торбьорн не умеет держать себя в руках, чтобы не сказать больше… Теперь я могу поручиться за него, а не я, так она может, потому что ее власть над ним безгранична. Так вот, что вы скажете насчет того, чтобы их соединить? Торопиться тут незачем, но и откладывать это дело до бесконечности тоже не имеет смысла. У тебя, Гутторм, большой хутор, у меня поменьше, да и делить его нужно между многими, но все же мне кажется, что мы можем поладить. Прежде всего мне хотелось бы знать, что вы думаете по этому поводу; ее я спрошу последней, потому что я, кажется, знаю, чего хочет она.

Семунд замолчал. Гутторм сидел, облокотившись о стол, и нервно потирал руки. Он несколько раз пытался встать, употребляя немалые усилия, но выпрямиться_ему удалось лишь с четвертой или пятой попытки. Он провел руками по коленям и искоса взглянул на жену, потом на дочь. Сюннёве сидела неподвижно, не меняя позы, лица ее не было видно. Карен по-прежнему водила пальцем по клеенке.

— Что ж это очень лестное для нас предложение, — сказала она.

— Да, и я думаю, мы должны поблагодарить вас за оказанную нам честь, — сказал Гутторм неожиданно громким голосом, словно у него вдруг гора с плеч свалилась. Он переводил взгляд с Карен на Семунда, который _сидел, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— У нас она одна, и нам надо сначала как следует подумать, — сказала Карен.

— Это, конечно, ваше право, — сказал Семунд, — но Я, ей-богу, не знаю, что вам мешает ответить сразу, как сказал медведь, попросив крестьянина отдать ему корову.

— Ну конечно, мы можем ответить сразу, — сказал Гутторм и, посмотрел на жену.

— Дело в том, что иногда Торбьорн вел себя очень уж необузданно, — сказала Карен, не глядя на мужа.

— Да ведь теперь он исправился, — возразил ей Гутторм. — Ты только сегодня об этом говорила.

Супруги молча обменивались взглядами; так прошла целая минута.

— Ах, если бы на него можно было положиться! — сказала Карен.

— Можно! — снова заговорил Семунд. — И я повторяю вам то, о чем уже говорил сегодня. За поклажу можно не беспокоиться, если вожжи будут в руках у Сюннёве. Большую власть она имеет над ним, очень большую. Я убедился в этом, еще когда Торбьорн лежал покалеченный дома и не знал, что с ним будет, выздоровеет он или нет.

— Не надо противиться этому, — сказал Гутторм. — Ты же знаешь, чего она сама хочет, а ведь мы живем только для нее.

И первый раз за все время разговора Сюннёве подняла голову и благодарно посмотрела на отца.

— Да, — конечно, — сказала Карен, немного помолчав, а палец ее быстрее заходил по столу. — Если я и была против все это время, то ведь у меня были веские основания… Сердце у меня не такое уж жестокое, как мои слова. — Она подняла голову и улыбнулась, хотя из глаз ее текли слезы.

Тут Гутторм встал.

— Итак, волею божьею свершилось то, чего я желал больше всего на свете, — сказал он и подошел к Сюннёве.

— А я в этом никогда и не сомневался, — подхватил Семунд. Он тоже поднялся со своего места и добавил — А уж кому с кем суждено идти под венец, так тому и быть. — Он тоже подошел к Сюннёве.

— Ну, а ты что скажешь, дитя мое? — спросила Карен, приближаясь к дочери.

Сюннёве все еще сидела, а вокруг нее стояли все присутствующие, за исключением Торбьорна, который словно прирос к своему месту.

— Встань, дитя мое, — шепнула ей мать.

Сюннёве встала, улыбнулась, потом отвернулась и заплакала.

— Да благословит тебя господь, доченька! — сказала Карен. Она обняла дочь, и они заплакали вместе. Мужчины отошли в сторону.

— Подойди к нему, — сказала Карен, все еще плача. Она выпустила дочь из своих объятий и стала мягко подталкивать ее к Торбьорну.

Сюннёве сделала шаг и тут же остановилась — она не могла идти дальше. Тут Торбьорн вскочил, быстро подошел к ней и взял за руку; он стоял некоторое время, не зная, что делать дальше, пока наконец Сюннёве осторожно не отняла у него руку. Так они и стояли друг возле друга, не говоря ни слова.

Вдруг дверь неслышно отворилась, и в комнату просунулась чья-то белокурая голова.

— Сюннёве здесь? — тихо спросил кто-то; это была Ингрид Гранлиен.

— Да, да, она здесь, иди сюда! — отозвался Семунд.

Тогда Ингрид, словно обдумывая что-то вслух, сказала:

— Гм, иди сюда! Ну, значит все в порядке! — прибавила она.

Теперь все смотрели на нее. Вид у нее был такой, словно она что-то хотела сказать, но не решалась.

— Я пришла не одна, — наконец сказала она.

— Кто же с тобой? — спросил Гутторм.

— Мама, — сказал она тихо.

— Так пусть же войдет, — сказали, в один голос сразу четверо.

Хозяйка Сульбаккена пошла навстречу новой гостье.

— Иди же, мама, иди! — торопила ее Ингрид.

И в комнату вошла Ингеборг Гранлиен в светлом праздничном платке.

— Я сразу все поняла, — сказала она, — хоть Семунд и ничего мне не сказал. Вот мы с Ингрид не выдержали и пришли к вам.

— И хорошо сделали. Все идет, как ты хотела, — сказал Семунд, отступая немного назад, чтобы Ингеборг могла подойти к ним.

— Да благословит тебя бог, что ты такая хорошая и он полюбил тебя так сильно, — сказала Ингеборг, обнимая Сюннёве. — Ты крепко стояла на своем, дитя мое, и видишь, все вышло по-твоему.

Она гладила ее по щеке, по волосам, а слезы так, и текли у нее из глаз, на она их не замечала и нежно вытирала слезы, которые катились из глаз Сюннёве.

— Он хороший парень, — сказала она немного погодя. — И я теперь могу за него не беспокоиться, — прибавила она тихо и еще раз крепко обняла Сюннёве.

— Ай да мать, — сказал Семунд, — даром что сидит на кухне, а ведь знает все лучше нас.

Мало-помалу все успокоились, хозяйка стала подумывать об ужине и попросила Ингрид помочь ей, «потому что на Сюннёве сегодня надежда плоха». Они тотчас же принялись за приготовление овсяной каши со сливками. Мужчины заговорили о видах на урожай и о будущих ценах на рынке. Торбьорн сидел немного поодаль у окна; Сюннёве тихо подошла и положила ему-руку на плечо.

— Куда ты смотришь? — прошептала она.

Он повернулся к ней, долго и нежно смотрел на нее, потом опять поглядел в окно.

— Я смотрю на Гранлиен, — сказал он. — Как странно смотреть на него отсюда.