Чеслав Милош. Избранные стихотворения

лауреат нобелевской премии по литературе 1980 года
Беседа

Мы пили водку — Бродский, Венцлова
С прекрасной шведкой, я и Ричард
Возле Atr Gallery, в конце столетья,
Которое пробудилось как от тяжкого сна
И удивленно спросило: “Что это было?
Как мы могли? Расположенье звезд,
Пятна на солнце?
— Да, История
Перестает быть понятной. Род человеческий
Не подчиняется никакому разумному закону,
Границы его природы неизвестны.
Он не то же самое, что я, ты, человек.

— Человечество, значит, вернулось к любимым занятьям
На большой перемене. Вкус и осязанье
Ценит оно. Поваренные книги,
Рецепты превосходнейшего секса,
Средства снижения холестерина,
Быстрого похуденья — вот что ему нужно.
Оно — единое (в цветных журналах) тело,
Которое бегает каждое утро в аллеях парков,
Щупает себя в зеркале, следит за своим весом,
Et ca bande et ca mouille, выражаясь кратко.
Мы ли это? О нас ли это? И да и нет.

— Да, сны диктаторов и нам не чужды,
Но мы не выше ли их, легкомысленных,
Мысля о наказании, положенном
Всем, кто чрезмерно любит жизнь?

— Не столь уж легкомысленные, чтут
Новых кумиров в своих новых храмах,
Смерть, побеждаемая ремеслом художника,
Вот что их радует в музейных залах.

— Вновь время поклонения искусству.
Забыты имена богов, а вместо них
Витают в облаках Святой Ван Гог, Матисс,
Гойя, Сезанн, Иеронимус Босх,
С плеядой меньших и учеников.
И что сказали бы они, сойдя на землю,
Боготворимые в газетах и в ТВ?
Где ночь, что в одинокой мастерской
Их, беженцев из мира, охраняла?

— Всякая форма, — говорит Бодлер,
— И даже та, что человек творит,
Бессмертна. Был один художник,
Трудяга, преданный искусству. Мастерская
Вместе со всем, что он писал, сгорела.
А сам он был расстрелян. Никто о нем не знает.
Но его картины — по ту сторону пламени — вечны.

— Когда мы думаем о том, что реализовалось
При нашем посредстве, нам чуточку не по себе.
Форма замкнута, есть, хотя ее не было,
И мы уже ни при чем, теперь другие, потомки
Выберут из нее что хотят, примут или же уничтожат,
И вместо настоящих нас поставят имена.

— А если б внутренняя грязноватость
И сумасшествие, стыд, столько стыда,
Не были бы забыты, мы бы предпочитали?
Хотят в нас обрести улучшенных себя:
Пороки — но монументальные, а не смешные.
И часть секретов, но не самых страшных”.

Дитя Европы

Мы, чьи легкие впитывают свежесть утра, чьи глаза восхищаются зеленью ветки в мае, - мы лучше тех, которые (вздох) погибли.
Мы, кто смакует успехи восточной кухни, кто оценить способен нюансы ласки, - мы лучше тех, кто лежит в могилах.
От пещи огненной, от колючки, за которой пулями вечная осень свищет, нас спасла наша хитрость и знанье жизни.
Другим достались простреливаемые участки и наши призывы не уступать ни пяди. Нам же выпали мысли про обреченность дела.
Выбирая меж собственной смертью и смертью друга, мы склонялись к последней, думая: только быстро. Мы запирали двери газовых камер, крали хлеб, понимая, что завтра - кошмарнее, чем сегодня.
Как положенно людям, мы познали добро и зло.
Наша подлая мудрость себе не имеет равных. Признаем доказанным, что мы лучше пылких, слабых, наивных,- не оценивших жизни.

2
Цени прискорбное знанье, дитя Европы, получившее по завещанью готические соборы, церкви в стиле барокко, синагоги с картавым клекотом горя, труды Декарта, Спинозу и громкое слово «честь». Цени этот опыт, добытый в пору страха.
Твой практический разум схватывает на лету недостатки и выгоду всякой вещи. Утонченность и скепсис гарантируют наслажденья, невнятные примитивным душам. Обладая писанным выше складом ума, оцени глубину нижеследующего совета: вбирай свежесть утра всей глубиною легких. Прилагаем ряд жестких, но мудрых правил.

3
Никаких разговоров о триумфе силы.
В наши дни торжествует, усвой это, справедливость. Не вспоминай о силе, чтоб не обвинили в тайной приверженности к ошибочному ученью. Обладающий властью обладает ей в силу исторической логики. Воздай же должное оной. Да не знают уста, излагающие ученье, о руке, что подделывает результаты эксперемента. Да не знает рука, подделывающая результаты, ничего про уста, излагающие ученье. Умей предсказать пожар с точностью до минуты.
Затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье.

4
Выращивай древо лжи, но - из семени правды.
Не уважай лжеца, презирающего реальность.
Ложь должна быть логичней действительности.
Усталый путник да отдохнет в ее разветвленной сени. День посвятивши лжи, можешь вечером в узком кругу хохотать, припомнив, как было на самом деле. Мы - последние, чья изворотливость схожа с отчаянием, чей цинизм еще источник смеха. Уже подросло серьезное поколенье, способное воспринять наши речи буквально.

5
Пусть слово твое значит не то, что значит, но меру испорченной крови посредством слова. Двусмысленность да пребудет твоим доспехом.
Сошли простые слова в недра энциклопедий. Не оценивай слов, покуда из картотеки не поступит сообщенья, кто их употребляет. Жертвуй голосом разума ради голоса страсти.
Ибо первый на ход истории не влияет.

6
Не влюбляйся в страну: способна исчезнуть с карты.
Ни тем более в город: склонен лежать в руинах. Не храни сувениров. Из твоего комода может подняться дым, в котором ты задохнешься. Не связывайся с людьми: они легко погибают.
Или, попав в беду, призывают на помощь.
Также вредно смотреть в озера детства:
подернуты ржавой ряской, они исказят твой облик.

7
Того, кто взывает к истории, редко перебивают.
Мертвецы не воскреснут, чтоб выдвинуть возраженья.
Можешь валить на них все, что тебе угодно.
Их реакцией будет всегда молчанье.
Из ночной глубины плывут их пустые лица...
Можешь придать им черты, которые пожелаешь. Гордый властью над теми, кого не стало, усовершенствуй и прошлое. По собственному подобью.

8
Смех, бывший некогда эхом правды, нынче оружье врагов народа.
Объявляем оконченным век сатиры.
Хватит учтивых насмешек над пожилым тираном. Суровые, как подобает борцам за правое дело, позволим себе отныне только служебный юмор. С сомкнутыми устами, решительно, но осторожно вступим в эпоху пляшущего огня.

Перевод с польского Иосифа Бродского

***
Заведение

Из завсегдатаев столика,
В зимние полдни украшенного узорами ледовой оранжереи,
Я остался один.
Если бы захотел, мог бы сесть за него
И, барабаня пальцами в морозном покое,
Выкликать тени.
Иней на оконном стекле прежний,
Но никто не войдет.
Горсть пепла,
Пятно перегноя, засыпанное известкой,
Не снимет плаща, не скажет весело:
Идём напьемся.
С неприязнью ощупываю холодный мрамор,
С неприязнью ощупываю собственное плечо:
Вот мы, и вот я в осуществляющихся стремленьях,
А они заточены на вечные веки
В своё последнее слово, в последний взгляд,
И далеки, как император Валентиниан,
Как вожди массагетов, сгинувшие бесследно –
А между тем минул всего лишь год или два или три.
Я могу стать дровосеком в лесах Крайнего Севера,
Могу взойти на трибуну или снять фильм
Способом, им неизвестным.
Могу привыкнуть к запаху фруктов с коралловых островов
И получить свое фото в костюме второй половины столетья.
А они навсегда смешные бюсты в жабо и фраках
Энциклопедий Лярусса.
Временами, когда закат красит крыши убогой улицы,
Загляжусь в небо – и вижу там, в облаках,
Колченогий столик. Лавирует кельнер с подносом,
А они глядят на меня, закатываясь смехом.
Я просто еще не знаю, как оно гибнет с легкой руки человека.
Они же знают, они крепко знают.

Ни к чему философствовать, оставь это, Jeanne.
Столько слов и бумаги, кто ж вынесет это.
Я сказал тебе правду о своем отдалении.
Не так уж меня огорчает эта костлявая жизнь,
Не хуже и не лучше обычных людских трагедий.

Лет уж не меньше чем тридцать длится наш спор.
Так, как сейчас, на острове, под тропическим небом.
Убегаем от ливня, минута и яркое солнце,
Остаюсь, осиянный изумрудной сущностью зелени.

Погружаемся в пену прибоя, далеко заплываем,
туда откуда горизонт в сцепленьи банановых листьев
с оперенными ветряными мельницами пальм.
Мне предъявлено обвинение: что я не вознесся
на высоту своего ремесла,
Что не требователен к себе, как мог бы научить меня Ясперс,
Что ослабело мое презренье к мнениям, каким угодно, века.

Качаюсь на волне и смотрю в облака.

Да, Jeanne, так и есть, не умею заботиться о спасеньи души.
У одних есть призвание, другие справляются, как могут.
Согласен, то что случилось, я заслужил.
Не играю в достойную и рассудительную старость.
В атрибутах этого мира, которые радостны существованьем:
Нагота женщин на пляже, с медным отливом стожки их грудей,
Гибискус, аламанда, красная лилия, пожирание
Глазами, губы, язык, сок гуавы, сок prune de Cynthere,
Ром со льдом и сиропом, лианы-орхидеи
В мокром лесу, где деревья стоят на ходулях корней.
Смерть, говоришь, моя и твоя, все ближе, близко.
И мучались мы, нам не хватало несчастной земли.

Фиолетово-черная почва огородных грядок
Будет здесь, глядят на нее или нет.
Море будет как и сегодня дышать из глубин.
Уменьшаясь, исчезаю в огромном, все более свободный.

Перевод с польского Элины Войцеховской

Камень со дна, видевший высыхание морей
И тьму страшных рыб в муках смертного часа –
Я, бедный человек, вижу страшных несвободных людей
Тьмы и тьмы. Вижу краба, кормящегося их мясом.
Я видел крушение царств и гибель народов,
Бегство королей и владык, мощь тиранов.
Готов свидетельствовать даже перед плахой,
Что – жив, хотя бы всё вокруг шло прахом,
Что псу живому лучше, нежели мёртвому льву,
Как учит Писание.
Я, бедный человек, сидя на жестком стуле, смежив глаза,
Вздыхаю и думаю о звёздном небе,
О неевклидовом пространстве, о почкующейся амёбе,
О высоких гнёздах термитов.
Пока хожу, грежу, засну – и в ясности горькой
Дрожу от страха и голода,
На площадях городов, исчезающих с первой зорькой,
Под мраморными руинами рухнувших врат
Торгую водкой и золотом.

***
А ведь не раз бывал совсем близок,
Сердце исполнено стали, душа – земли, воды и огня,
Неведомое раскрывало губы,
Как раскрывает их тихая ночь в объятьях залива.
И меднолистые кущи ласкали меня
Пальцами дива.
И вовсе близко, за окнами, заповедник миров,
В коем майский жук и паук – большие планеты,
В коем, Марсу подобно, блуждающий атом багров,
А рядом жнецы починают холодный жбан
Жарким летом.
Алкал этого, а более ничего. В старости
Ветхим Гёте припасть к алтарю земли
И почтить её, и примирить
С делом, поставленным, как лесная засека
Над током дежурных светил и мимолётных теней.
Алкал этого, а более ничего. Так кто
Виноват? Кто прозакладывал
Мою юность и пору зрелости, пропитал
Ужасом мои лучшие годы? Кто же,
Ах, кто же, о Боже, кто виноват?
И думать могу только о звёздном небе,
О высоких гнёздах термитов.