Йоргос Сеферис. Шесть ночей на Акрополе

лауреат нобелевской премии по литературе 1963 года

…trattando l’ombre come cosa salda.

Я тени принимаю за тела.

(Данте. «Божественная комедия», «Чистилище», XXI, 136.)

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Стратис поднялся из-за стола и подошел к окну. Только что миновал полдень. Ветер изорвал облака в клочья. Стратис снова сел за стол и сделал запись в тетради, которую оставил открытой:

«Среда. Март. Сегодня я впервые вспомнил Грецию, небеса Доменика Критского».

Когда он снова поднимался из-за стола, переполненная окурками кофейная чашка упала и разбилась. Даже не глянув на это, Стратис снова подошел к окну и долго простоял там. Пальцы время от времени поигрывали по стеклу. Окоченелость мысли спустилась в ноги, он снова вернулся к столу и, не садясь, записал:

«Чашка упала и разбилась. Примечательно, что это нисколько меня не огорчило».

Затем он вышел из дома и прошелся до Синтагмы.

Там он увидел Николаса, Нондаса и Калликлиса. Они играли в чет-нечет. Торговец фисташками, высокий старик благородной наружности с белой бородой, рассказывал о том, что он был когда-то очень богат, но проигрался вконец на бирже. Компания была всецело поглощена игрой. Некоторое время Стратис наблюдал за их движениями, затем направился к улице Акадимиас.

Дул слабый ветер, было прохладно. Мимо прошла блестящая дама; от ее парфюмерии свело в горле, и Стратис удивился, что она даже не извинилась. Залитые ярким светом, решительно катились трамваи. Небольшие автобусики, каждый из которых вмещал тринадцать сидящих пассажиров, водителя и повисшего в хвосте кондукторишку, сновали, словно огромные тараканы. Назывались они: «Катинаки», «Ах-вах!», «Пактол», «А я так хочу!», «Куколка», «Северный полюс», «Кидонии», «Прекрасная Эллада». Пытаясь запомнить их «крестные имена», Стратис натолкнулся на торговца жареным горохом, который прохаживался с горящей печкой на животе. Пробормотав пару слов, с глазами, слезящимися от дыма, который шел из крохотного дымохода, Стратис купил в качестве умилостивительной жертвы гороху на две драхмы и бросил горячие горошины в карман. Возможно, потому что кожу жгло при ходьбе, в ту самую минуту, когда он подходил к площади Канингос, в голову пришла мысль, насколько одинок был он Афинах. Он поднял глаза к небу. На стене, испещренной, словно сыпью, рекламами, толстыми буквами было начертано:

Б… ИМПЕРАТРИЦА

Ускорив шаг, он прошел к улице Ахарнон и в восемь часов постучался к Саломее.

В крохотной гостиной Саломея беседовала с каким-то господином и дамой, которая была старшее ее, очень смуглая, среднего роста, ненормально полная, с толстыми лодыжками и крохотным, словно окончание трубки, ртом. Лала тоже была там, но участия в беседе не принимала. Когда Стратис вошел, дама объясняла, как функционирует горло певицы, помогая себе короткими движениями большого и указательного пальцев, напоминавших петушиный клюв. Когда клюв остался открытым, Стратис спросил:

— Вы поете?

— Да, изучала вокал и филологию в Германии. А Вы, как полагаю, пишете. Что Вы пишете?

Стратис почувствовал, что свет у Саломеи слишком тускл.

— Мне хотелось бы писать стихи и эссе, — тихо сказал он так, словно с ним вели себя беззастенчиво.

Лицо у дамы помрачнело от разочарования:

— Разве сейчас пишут стихи? Место поэзии занял роман. Этим Вы заняться не пробовали?

Стратис почувствовал себя так, словно он был подсудимым. Рядом Саломея готовила мастику, господин глядел свирепо, Лала шевельнулась за тусклым стеклом. Он ответил очень медленно, прерывающимся голосом:

— Пробовал, но думаю, что повествование у меня не получается. А что еще хуже, описывать я совершенно не умею. Мне всегда казалось, что, если что-либо назвать, этого уже достаточно для существования. Что оно есть в действительности, это нечто само покажет своими поступками. Поэтому мне кажется, что, когда я приступаю к описанию, слова теряют свою весомость и исчезают, находясь на кончике пера. А чем заполнить книгу, если нет описаний?

Дама выказала то ли удивление, то или нетерпение:

— Но если это нечто — не человек, а, например, пейзаж, некая вещь без поступков — или, лучше сказать, не действующая, как же тогда понять, о чем идет речь, если не пользоваться описаниями?

— Мне кажется, все, что существует, действует, — сказал Стратис.

Это изречение прозвучало для него самого как-то странно, словно говорил кто-то другой, и он засмеялся.

Саломея наблюдала за ним, время от времени бросая взгляды искоса. Дама решила, что Стратис издевается над ней, и заговорила резко:

— Стало быть, Вы полагаете, что безделки поэтишек обладают какой-то значимостью?

— Искусство сложно, и многие оказываются неудачниками, — апатично ответил Стратис. — Однако другого способа выразить свои переживания я не знаю.

От презрения рот дамы показался теперь невообразимо крошечным:

— Да кого волнуют Ваши переживаньица? Истинную поэзию способен творить лишь пророк, который даст миру новую веру!

— Мне кажется, это нечто совсем иное, — ответил Стратис. — Однако я полагаю, что если кто-нибудь может выразить по-настоящему переживание, которое вызывает у него мир, он тем самым помогает другим людям не утратить веру, которую те хранят в душе.

— Какое переживание Вы имеете в виду? Какое угодно?

— Думаю, какое угодно.

— Стало быть, у Вас нет мировоззрения?

— Мое мировоззрение появится, — если оно вообще кому-то нужно, — когда мой труд будет завершен.

— То есть шиворот-навыворот, — ответила дама. — Ужасно, что есть еще молодые люди, которые мыслят так даже сегодня. СЕГОДНЯ.

Большой и указательный пальцы снова стали сжиматься и разжиматься, словно отрезая куски веревок, ниток, целых ремней, окружавших сегодня. Сделав глубокий выдох, она спросила:

— Вы знаете Лонгоманоса?

— Весьма смутно. Он меня пугает. За те пару раз, когда мы виделись, он произвел на меня впечатление, будто разговаривает, взобравшись на воображаемый стул.

По ходу развития беседы Саломея все чаще искоса поглядывала на Стратиса. Неожиданно она сказала:

— Да скажите же, в конце концов, что-нибудь забавное.

— Я полагаю, дорогая моя, — сказала дама, весьма задетая, — что все это, пожалуй, выдает ромея, который никого не признает выше самого себя. Таковы уж мы: был у нас великий король, так и того мы отправили умирать в изгнание.

Господин в другом углу курил и слушал с безразличным презрением. Время от времени он исподлобья поглядывал на Лалу, резко приоткрывая рот, чтобы выпустить дым на свободу. Наконец он заговорил:

— Воображаемый стул. То есть стул, который я бы нарисовал.

— Да, Фустос, — сказала Саломея. — Как и Мариго, которую ты рисуешь для своего Эдипа, — воображаемая Сфинга.

— Естественно, — сказал г-н Фустос.

Польщенная Мариго смягчилась.

— Дело-то продвигается? Продвигается? — спросила Саломея. — А Иокасту ты нарисуешь?

— Конечно же, нет. Поскольку картину заказал Университет, это будут Эдип и Сфинга.

— Жаль! — сказала Саломея. — Мне бы хотелось, чтобы ты нарисовал Иокасту в постели, а вверху, на прозрачном пологе — Эдипа и Сфингу, которых она словно видит во сне.

— Действительно, сон и есть трагедия, — сказала Лала.

Это были единственные слова, произнесенные ею. Она сделала нервозное движение, подобрала платье и погрузилась в облако, в котором царил спокойный рассвет ее лица.

— Видишь ли, дорогая, — продолжал г-н Фустос, — Университет ни за что не принял бы такой картины. А кроме того, боюсь, что тебе вскружили голову все эти современные фантазии, которые уже успели поистрепаться.

— И все же мне кажется, — сказала Саломея, — что Эдип — это человек с устремлениями, которые могла бы вполне удачно отобразить находящаяся под ним крепкая баба Иокаста, погруженная в кошмар знойной фиванской ночи.

Взгляд ее прошелся по комнате и стал отрешенным.

— Неужели вас ничего не волнует? — спросила она так, словно разговаривала с пустотой.

— Я занимаюсь серьезным искусством и настаиваю на этом, — ответил г-н Фустос. — Возьми себе, коль они тебя забавляют, всех этих неуравновешенных, в том числе Эль Греко, о котором в последнее время стали трубить, будто он — наш праотец.

Наступила тишина. Г-н Фустос закурил новую сигарету, аккуратно погасил спичку, выпустил струю дыма в сторону Стратиса и обратился к нему с вопросом:

— Вам нравится Эль Греко?

— Феотокопулос — одна из моих проблем, — сказал Стратис. — Каково его значение для Греции, мы еще не знаем.

— Он был болен, — сказал г-н Фустос и сделал жест, словно вычеркивал кого-то. — В настоящее время наукой уже доказано, что свои вытянутые тела он рисовал потому, что страдал болезнью печени.

Стратису захотелось сломать что-то. Он сломал зубочистку из масличного дерева, которую держал в руке. Только Саломея заметила это.

— Несомненно, — ответил он медленно, — что у него был и другой очень большой недостаток: он был необщителен.

— Необщителен? — в один голос спросили госпожа Мариго и г-н Фускос.

— Потому что он убрал из Толедо больницу, — холодно ответил Стратис.

— Какую больницу?

— Дона Хуана Таверы.

Наступило холодное молчание. Только Саломея пробормотала:

— Конечно же, больным-то что делать?

— Произошло нечто значительно худшее, госпожа Саломея, — сказал Стратис. — Страшно то, что все бездомные больные из Толедо приехали в Грецию — калеки и безумные, и все вместе они шатаются по улицам. Как теперь собрать всех этих беженцев?

Голос Стратиса прозвучал теперь на диссонантно высокой ноте. Г-н Фустос нервным движением погасил окурок и поднялся. Вместе с ним поднялась и г-жа Мариго.

— Нужно будет зайти к тебе в мастерскую, — сказала ему Саломея. — Мне нравится видеть вещи еще до их завершения.

— Конечно, конечно. Договорись с Мариго.

Госпожа Мариго повернулась и попрощалась со Стратисом.

— Спокойной ночи, г-жа Сфинга, — ответил он.

Это ей польстило:

— Так говорит поэт. Правда, советую Вам заняться Лонгоманосом. Теперь он в Тибете. Как только вернется, я сообщу Вам, чтобы Вы узнали его получше.

— А я дам Вам воображаемый стул, — сказала, смеясь, Саломея.

Они ушли. Осталась только Лала. Саломея нежно взяла ее под руку. Стратис собрался попрощаться.

— Разве моя подруга не восхитительна? — спросила Саломея, опустив голову ей на плечо.

Глаза Лалы заиграли, словно листья тополя.

— Восхитительна, — сказал Стратис. — И молчать умеет. Если бы я тоже обладал этим даром, то не испортил бы вам вечер.

Он вышел. Тротуар был в полнейшем беспорядке. Он споткнулся и покачнулся всем телом. Облака ушли с неба. Было полнолуние. Он вынул лист бумаги и записал:

«Ноги наши путаются в нитях, сплетенных нашими сердцами».

После этого он пошел домой.

СТРАТИС

Четверг

Сегодня на рассвете я видел сон. Я был в деревне, перед нашим домом. Тогда. Погода отвратительная. Вокруг ни души. Я смотрел на море и следил за пароходиком с колесами, который дал задний ход, чтобы развернуться к Монопетро. Должно быть, было два часа дня — обычное время. Меня охватило неизъяснимое волнение, которое приходит, когда ищешь что-то, чего не хватает. Глядя на корабль все время сбоку (помню четко краски, затянутое тучами небо, взбитую колесами пену), я заметил Ф., которая стояла, наклонившись, на капитанском мостике. Я не смог разглядеть ее четко, но чувствовал ее каштановые волосы, словно поднимал тяжкую ношу. Едва корабль двинулся вперед, я проснулся в тревоге.

Кажется, будто уже несколько лет я не прикасался к этой тетради. После моего возвращения в Афины и до осени прошлого года я пытался хранить ее, насколько это было возможно, для Ф., чтобы помочь себе в пути, который искал на родине. Она еще больше толкала меня к самому себе. Я оставил ее. Я стал мрачным растением из одичавших чувств и ощущений. Нужно было остановиться или пойти ко дну. Впрочем, Ф. больше не пишет. И я перестал писать ей с тех пор: а разве могло быть иначе? Вместо меня был теперь Никто.

Я не удивился, что вчерашние люди не встревожили меня еще больше. Их глупость показалась мне естественным выводом из моих размышлений.

Пятница

«Тщетное стремление к торжественности, драмы на сцене, стада и табуны, сражения копьями, кость, брошенная псам, и хлеб — рыбам в водоемы, мучения муравьев, перетаскивающих тяжести, мельтешение мух, СИГИЛЛАРИИ, ПРИВОДИМЫЕ В ДВИЖЕНИЕ СУХОЖИЛИЯМИ. К этому нужно относиться благожелательно и без пренебрежения, отмечая, что каждый достоин именно того, чего достойно то, в чем он усердствует».

Старайся описывать что угодно как можно чаще, упражнения ради, благожелательно и без пренебрежения.

Суббота

Племя, атавизмы, Греция. Я снова пережевал все это. Боль невыносимая.

Роман «Неумелый». Сюжет, возникший под влиянием следующей цитаты из Балтасара Грасиана, которую я прочел вчера вечером перед сном: «Обычное несчастье людей неумелых состоит в ошибочном выборе профессии, друзей, жилища».

Трагизм здесь в том, что у них нет права выбора.

Воскресенье

Проснулся я до рассвета. Луна из шелковистой бумаги приклеена к стеклу моего окна. Слезы зари. Фиалковый час. Фиалковое — это древнегреческое. Горький вкус пробуждения. Солоноватый привкус неуверенности. Отвращение. Я шагаю по узкой прибрежной полосе, которая есть мое желание плакать. В тот вечер она ждала меня в тумане. Такого густого тумана я не видел нигде, разве что в Лондоне. На ней было темное платье и красный шарф, который ни на мгновение не оставался на месте. Она все поправляла шарф, а я говорил ей: «Кровавые раны тумана…».

Понедельник

Вот, что я услышал сегодня от одного беженца. Гонимые, добрались они до одного из греческих островов. Лавки, дома, двери, окна — все сразу же закрылось. Он и его жена были в толпе. Ребенка не кормили шесть дней, и он плакал, поднимая невообразимый шум. Женщина просила воды. В конце концов в одном из домов ответили: «Франк за стакан». И отец продолжает: «Что тут поделаешь, господин Стратис? Я плюнул моему ребенку в рот, чтобы утолить его жажду».

Вторник

«Только об одном прошу я вас: сыновей моих, когда они вырастут, наказывайте и мучайте, афиняне, как мучил вас я, если вам покажется, что они пекутся о деньгах или о чем-либо ином более, чем о добродетели. Если же они будут полагать, что есть нечто, тогда как ничего нет, порицайте их, как я вас, потому что в таком случае они не заботятся о надлежащем и считают, что представляют собой что-то, тогда как в действительности они не достойны ничего. Если вы сделаете это, то будете справедливыми по отношению и ко мне, и к моим сыновьям. Впрочем, пора нам идти: мне умереть, а вам жить. Кто же из нас направляется к лучшему, никто того не знает, разве что бог».

В Греции всегда было две породы: порода Сократа и порода Анита и его компании. Первая создает величие страны, вторая помогает ей в негативном смысле. Однако теперь, мне кажется, осталась только вторая — первая исчезла бесследно.

Среда

Взрыв рыданий поутру, когда я читал какие-то совершенно дурацкие стихи. Не знаю, какова цель искусства, но, конечно же, не это есть переживание.

Четверг

Сегодня после полудня было ощущение, что мысль совершенно покинула мой разум, а место ее заняли два незнакомца, совещавшиеся и ссорившиеся друг с другом, принимая решение о моей душе.

Суббота

Вчера вечером я был с Николасом. Мы беззаботно бродили по улицам. Он, несомненно, достоин любви более всех, с кем я познакомился после возвращения. Странно, что этот человек, родившийся и выросший в одном из селений Малой Азии, обладает такой критической проницательностью. Он изучал математику в одном из провинциальных университетов Франции, когда катастрофа заставила его прервать занятия.Он много читает, т. е. читает и думает. Его отношение к литературе напоминает механика, который разбирает механизм, а затем заново собирает его, помещая внутренние части снаружи. Он обладает такой способностью изменять пропорции, что самое нежное или почитаемое может сделать чудовищным, а чудовищному может придать оттенок сострадания. Таков его юмор. Он словно делает свои наблюдения из какого-то никому из нас неизвестного места. Он никогда не говорит ни о себе самом, ни о своей семье.

На Синтагме, у центра союзного блока партий, собралась толпа. Солдаты с ружьями наизготовку, пожарники, готовые пустить в ход насосы, красноречие и глупости, берущие за горло. Какой-то коротышка кричал с балкона: «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны…». Николас взял меня под руку и сказал:

— «Отдал приказ тут такой Крутаг, бывший царем бургаров…».

Подчеркивание «т» у него получалось смешно. Несколько человек позади зашикали на нас: «тссссс!». Мы ушли и присели у Захаратоса. Поначалу мы молчали. Николас уставился на свой стакан с водой, а затем вдруг сказал:

— Le silence ternel de ces espaces infinis m’effraie…

Он засмеялся. Никогда не знаешь, какой смысл сокрыт в его смехе, который, тем не менее, всегда мягкий и чистый.

— Я думал об этом, — продолжал он, — когда выступал тот, на балконе, и чувствовал, что в насосах пребывает молчаливая вода, которая может прийти в возбуждение и быть выброшена на нас потопом вследствие некоей роковой неуравновешенности.

— Нашим политикам следовало бы хранить молчание в течение олимпиады после постигшей нацию катастрофы, — сказал я.

— Нация — неизвестный солдат: такой вывод нужно сделать, если вдуматься в то, что говорил человек на балконе, — ответил он, помолчал, а потом вдруг спросил уже совсем другим тоном: — Помнишь?

Я попытался вспомнить. Он вытащил из кармана скомканный газетный листок, положил на стол, распрямил ладонью и быстро прочел:

— «Чувства мои, дорогие сограждане, вам известны: Любовь — Волнение — Тревога — Приключение — Богатство — Салоны — Dancing — Интриги — Муки — Развлечение — Роскошь — Трагедия — Боль — Слезы — Дворцы — Моды — Неделя наслаждения — Кинотеатр „Splendid“».

Мы прошлись еще немного. Прощаясь, он сказал:

— Этот клочок я преподнесу Саломее в качестве проекта устава дружеской компании.

— Какой еще компании?

— Неужели ты не знаешь?! Госпожа Саломея считает, что мы слишком разобщены и должны обрести связь.

— А ты что думаешь? — спросил я, засмеявшись.

— Что я думаю? Это математическая задача. Постановку вопроса я нашел, теперь пытаюсь найти решение. Постановка же вопроса следующая…

Он снова пошарил в кармане, вытащил лист бумаги, стал под уличным фонарем и прочел:

— Должны обрести связь...

— Это еще что такое? — спросил я.

— «Микромегас», — ответил он и пожелал мне спокойной ночи.

Воскресенье, вечер

В соответствии с ее запиской, я ожидал ее на остановке Агиу Лука. Мы поднялись к Галаци и направились к Прекрасной Церкви. Мне нравится ее походка, хотя язык, на котором она говорит, мне еще неизвестен. Иногда она хватается за какую-нибудь из моих фраз, делает несколько гимнастических упражнений и останавливается в трех шагах от меня, я бы сказал, захваченная врасплох и гордая. Иногда меня удивляет, что она помнит мои совершенно незначительные слова, сказанные ей.

— Японское изящество Аттики… — говорил я ей.

— Я была уверена, что наша прогулка Вам понравится. Я была перед Вами в долгу за тот глупый вечер.

— Тем не менее, он меня поразвлек.

— И Мариго?

— А! Г-жа Сфинга!

Она засмеялась:

— У нее есть и положительные качества. Она, хоть и работает, но согласилась позировать для Эдипа. В Афинах очень трудно найти хорошую натурщицу: люди обнажаются с таким трудом. Порой кажется, будто петля каждой пуговицы закрыта на ключ, который утерян. Когда я вижу, как они хмурятся, мне всякий раз кажется, будто они ищут потерянные ключи, а ключей этих так много…

— А г-жа Сфинга ключей не теряет?

— Нет, она позировала обнаженной в Германии.

Мы вошли в небольшую византийскую церковь. Глаза на фресках были выдолблены, лица повреждены. Словно головы мертвых. Вокруг снаружи — лачуги и убогие домишки. Голуби со взъерошенными перьями, цесарки и индюки, коза, шерсть которой напоминала черный жилет.

— Равнодушное население, — тихо сказал я.

Саломея указала мне на парня, который курил и картинно стряхивал мизинцем пепел с сигареты с таким расчетом, чтобы продемонстрировать кольцо беседовавшей с ним размалеванной пышнотелой девице. Затем она спросила:

— А это население не равнодушное? По крайней мере, для меня они исчерпаны.

— Я не представлял себе Вас такой, — сказал я.

— А я вовсе не такая. Просто предпочитаю эту вот козу тому красавчику с большим кольцом на пальце.

Она подошла к животному и стала гладить его. Руки ее на черной шерсти казались эмалевыми.

Когда мы возвращались, уже стемнело. Он принялась рассказывать о своей жизни — о том о сем: в Румынии, несколько лет во Франции, здесь. Вдруг она резко прервала свой рассказ:

— Вы и вправду пытаетесь выразить свое переживание?

Я смутился.

— Мне кажется, да, — ответил я.

Она остановилась, задумалась.

— Трудно. Очень трудно. Как это Вы выразились когда-то? Бесстыдно. Да, мне кажется, большее бесстыдство обнажать собственное переживание, чем собственное тело.

Затем тон ее голоса изменился снова:

— Вы тоже придете в четверг?

— Я? А кто еще?

Она продекламировала:

— Николас, Нондас, Калликлис, Сфинга, Лала, Саломея. Основание дружеской компании. Разве Николас Вам не сказал?

— Ах, да, «Микромегас», — ответил я. — Он говорил о проблеме обретения связи.

Она захлопала в ладоши:

— Николас — самый замечательный из всех вас. Мы пойдем в кино.

— А что показывают?

— «Покойного Матью Паскаля».

— Вот как! Вы про него знаете? — спросил я рассеянно.

— Нет, совершенно не знаю. Кто это такой?

— Человек, который умер и не умер.

— Ну и хорошо, что не умер совсем, — сказала Саломея. — Сходим на него.

Вторник

Вчера я ходил проведать Нондаса. Он читал Клоделя. Я спросил:

— Ты тоже из компании?

Он посмотрел на меня как на что-то странное. Я снова спросил:

— Ты тоже считаешь, что мы слишком разобщены и что нам нужно обрести связь?

Он снова посмотрел на меня удивленно, словно с неба свалился, и сказал почти строго:

— Связи нас лишает то обстоятельство, что в этой стране отсутствует ощущение греха. Как нам при этом преуспеть? Только это ощущение и возвышает человека, позволяя ему превзойти самого себя.

Неожиданно он спросил:

— Ты ходишь в публичный дом?

— Ходил всего два раза, — ответил я. — Первый раз — после окончания гимназии, второй — значительно позже, из солидарности, чтобы не оставлять друга одного. К сожалению, должен признать, что в этих вопросах я вовсе не отличаюсь безразличием.

— А я хожу регулярно, — сказал он. — Минута наслаждения, после которой все оставшиеся дни пытаюсь искупить грех… Какая Голгофа!

— Почему ты не женишься? — спросил я.

— Мне слишком трудно жить, обеспечив себя одной женщиной: жизнь моя не имела бы стимула.

— Тогда заведи любовницу.

— Это было бы невыносимо, — запротестовал он. — То же самое: постоянное распутство свело бы меня с ума. Кроме того, мне не по душе общественные скандалы.

— Ты хочешь сказать, что любовница не оставляла бы тебе времени для искупления?

— Возможно, именно это.

Наступило молчание, которое он же затем нарушил:

— Видишь ли, ценность религии состоит в том, чтобы не оставлять человека в покое.

— А я думал, что она способна обеспечить нам спокойствие.

— Не думаю, что можно завидовать моему спокойствию… Ты читал Паскаля?

— Читал.

— Ну, и как?

— Не знаю. Как-то у меня возникла мысль, что и без Бога Авраамова столь пылкое сердце пылало бы тем же огнем.

— Глупости! — заметил он со вздохом. — Христианство открыло человечеству смысл страдания. Я имею в виду смиренное христианство, а не то, во что мы его превратили.

— Как раз то, о чем ты говоришь, и вызывает у меня затруднения. Мне кажется, что смысл страдания не может быть чьей-то личной монополией.

— Чьей-то личной! — воскликнул он, словно желая защитить меня. — Так ты говоришь о церкви?!

— Церковь я уважаю и прошу не навязывать мне обсуждения этих вопросов, — ответил я. — Однако я решительно против той страшной разделяющей стены, на которой начертано: внутри люди страдают и очеловечиваются, а снаружи — страдают и воют или вопят, словно собаки или кошки. Ты читал Фукидида? Помнишь афинян в сицилийских каменоломнях? Эти люди знали наизусть Еврипида: были ли они животными, когда страдали? Или они были животными в большей степени, чем какой-нибудь дрянной профессор философского факультета, родившийся после Христа?

— Ты слишком уклонился от темы, — сказал он, словно защищая меня.

— Может быть, и уклонился, однако объясни, пожалуйста, почему во время пребывания на чужбине, находясь в комнате, куда не проникал солнечный луч, совсем окоченев от холода, я брал «Илиаду», читал VI песнь и верил, что это помогает. Не все, то есть не декорации и красота стиха, но эта теплота, эта горькая теплота отношения к судьбе человеческой, это ощущение человечности, которое испытывает каждый, не будучи в силах определить ее, и тем не менее чувствует ее настолько своей в душе того незнакомца, которого мы называем Гомером. Так почему же, скажи пожалуйста, этот Гомер не имеет права войти даже в ад, почему вы заставляете его блуждать у лимба, обладая только страданием, но не надеждой, без причастности, о которой мы только что говорили, хотя всем этим обладает вышеупомянутое ничтожество? Вот мой вопрос.

Я разошелся. А он ответил с еще большим огорчением:

— Видать, тебе хорошо запомнились наши школьные книжки. А я не могу прикасаться к ним. На вопрос же твой отвечу, что, когда Гектор занимался любовью с Андромахой, у него не было моих проблем.

Я не ответил, и он сказал с блаженной улыбкой:

— Впрочем, видать, на тебя повлияла Саломея. Я слышал, ты часто видишься с ней. Опасная женщина. Не желает признавать никаких преград: amorale. Вот видишь, до чего мы дошли: слово это на греческий не переводимо и, стало быть, нам ни к чему. Смысл его чужд нашему сознанию. Возвращаясь снова к твоей прекрасной компании, я советовал бы Саломее позаботиться прежде всего о составлении некоего общего словаря, чтобы, по крайней мере, мы, семеро, могли понимать, что именно говорим друг другу.

Улыбка его стала лукавой. Он потрепал меня по плечу. А затем, словно повинуясь какому-то внутреннему звонку, вдруг сказал, что должен уйти. Думаю, это был один из дней, когда он посещал публичный дом.

Последняя тень удалилась. Кинотеатр был забит до отказа. Зажгли свет, оцепенение прошло, и человеческая масса потекла по проходам на улицу.

В этот момент стоявший во весь рост Николас сделал круговое движение головой, вытянул руку, хотя он и не имел привычки делать жесты, и сказал:

— Смотрите! Смотрите! Через восемьдесят лет никого из них не будет в живых! А пока что пойдем поедим!

Казалось, будто тот вечер был подчинен единому обязательному распорядку. Они взяли два такси и отправились в таверну — в подвал на улице Агиу Мелетиу.

Дела не складывались так, как нужно: Николас был прав. Эти семеро молодых людей в Афинах, почти при диктатуре Панкалоса, казались вялым Вавилоном. Всякая вспышка разговора тут же угасала в частных междометиях.

Саломея проявляла особую заботу о стакане Николаса. Платье Лалы время от времени совершенно неожиданно меняло местоположение, словно золотая рыбка. Рот Сфинги напоминал точку, в которой оканчивалась вселенная. Николас смотрел на него, вздыхал, опорожнял стакан и делал что-то дотоле неслыханное: болтал, не умолкая. Он сказал:

— Дорогие друзья! Стратис намедни говорил мне, что прочел в какой-то исключительно важной книжке о чудаке, одержимом манией коллекционировать воду из разных рек. Точь-в-точь как коллекционируют марки.

Саломея посмотрела на Стратиса, который впился в нее взглядом. Быстрым движением она наполнила стакан Николаса.

Николас продолжал:

— На полках у этого странного человека можно видеть Ганг, Волгу, Темзу, Сену, Дунай, Нил и т. д., и т. п. Видеть в бутылочках с этикетками.

Госпожа Саломея проявила достойную всяческих похвал инициативу, предложив нам время от времени расставаться на несколько часов с одиночеством или чрезмерным многолюдьем и встречаться в компании. Надеюсь, она простит, если я скажу, что она состоит в некоем таинственном родстве с вышеупомянутым коллекционером.

Действительно, глядя на вас, мне кажется, что госпожа Саломея выстроила вокруг этого подземного стола бутылочки с водой из разных рек.

Да, дорогие друзья, каждый из нас — некая река, некая завершенная река от истоков до устья, некая несообщающаяся река в закупоренной бутылочке.

Таким образом, неизбежно возникает вопрос: вопрос настолько волнующий, что выходит за рамки нашего узкого круга, и замечательным образом связанный с особенностями нашего племени, состоит в следующем:

Кто отопрет запертые реки? Кто откупорит закупоренные бутылочки? Кто, друзья мои, смешает несколько капель из течения Иордана, если предположить, что это — Нондас, с несколькими каплями из течения Скамандра, если предположить, что это — Стратис, или из течения Брахмапутры, если предположить…

Труд этот, как видите, выше человеческих сил.

— Я знаю только одного, — сказала Сфинга. — Нужно только, чтобы он захотел принять неупорядоченное ромейство.

Калликлис оживился, но не проронил ни слова. Николас опорожнил свой стакан. Саломея тут же наполнила его снова.

— Проблема, которая меня волнует, — ответил он, — причастность к нашей компании, госпожа Сфинга. Поэтому я не подумал о господине Лонгоманосе.

— О господине Лонгоманосе!.. — встрепенулась Сфинга. — О господине Лонгоманосе!.. Удивительно, как Вам удается умалять великие проблемы!

— Если бы я носил брюки Тофалоса, они спадали бы с меня при ходьбе, — сказал Николас. — Предположим, что я — Кикловоррос, но в таком случае позвольте мне продолжить.

Прошу прощения, но я не подумал о господине Лонгоманосе. Мысли мои, вполне естественно, устремились к тому небесному телу, которое оказывает воздействие на воду.

Как вам известно, это небесное тело — луна.

Светлый порыв пронесся по лицу Лалы. Она повернулась к Саломее, но не видела ничего, кроме Николаса. Калликлис упорно смотрел на губы Сфинги. Возможно, именно поэтому он и воскликнул громко:

— Создадим общество лунатиков!

— Мое предложение, дорогой Клис, — не просто красивые слова. Я хочу предложить некий точный план, — сказал Николас. — Обращаюсь к Нондасу, который кое-что смыслит в точных науках.

Нондас выбрался из трясины блуда и очищения, перекинув через нее доску.

— Я здесь! — воскликнул он.

И, повернувшись к Калликлису, добавил:

Быть здесь и не здесь — не все ли равно?

Ведь как ни вертеться, мне место одно.

Знаешь, что это такое?

— Чушь! — сказала Сфинга.

— Сурис, — ответил Калликлис.

— Не утруждайтесь, — сказал Николас. — Это — Поль-Амбруаз.

Он засмеялся и опорожнил стакан, который снова наполнила Саломея. Он продолжил:

— Итак, существует некое тело, оказывающее воздействие на воду, — луна. Однако, чтобы быть уверенными, что мы проводим опыт при самых благоприятных условиях, нужно найти время и место, при которых воздействие луны максимально. Какое это время?

— Полнолуние, — забывшись, сказала Лала.

— Браво, госпожа Лала, Вы ответили правильно, — сказал Николас. — А теперь более сложный вопрос: где это место?

Лала покраснела. Она устремила взгляд своих больших глаз на висевшую над ними голую и пыльную электрическую лампу.

— Где оно? Где? — спрашивали другие.

Николас, не отвечая, принялся шарить по карманам. Компания с интересом смотрела на него. Он вытащил две пачки сигарет, ключи, два карандаша, кошелек, вырезки из газет и вывалил все это на стол. Он продолжал нервозно искать. На мгновение он расстроился. Наконец, извлек из глубин внутреннего кармана небольшую желтоватую бумажку, поднял ее высоко вверх двумя пальцами и произнес:

— Вот это место. Я нашел его сегодня днем, в двадцать пять минут третьего, в трамвае, когда возвращался домой. Прошу обращаться с ним бережно. Стратис, будь добр, обнародуй.

Он поднес бумажку Стратису так, как подносят розу. Стратис взял ее, и все вместе прочли:

БИЛЕТ

на ночное посещение Акрополя в полнолуние

Десять (10) драхм.

Николас продолжил:

— Итак, это место — Акрополь в полнолуние, как информирует билет Археологической службы. Я не нашел его сам: мне указал его перст судьбы. Поэтому я непрестанно думаю о нем. Я думаю, что Акрополь — место, где сконцентрировано (я имею в виду в пределах радиуса передвижения людей, у которых нет транспорта, чтобы отправиться в карьер Пентеликона) самое значительное количество мрамора.

Мрамор этот для лунных лучей — то же, что для солнечных — зеркала Архимеда. То есть мрамор заставляет их падать на вас — о, закупоренные реки! — с максимально возможной интенсивностью.

Он опорожнил стакан, который Саломея наполнила снова, и сказал:

— Однако имеется еще одна причина, которая заставляет думать, что указание судьбы верно. На Акрополе в полнолуние мы обретем энергию, которая приведет в движение наши воды и вызовет их соединение. Но, может быть, мы обретем еще и силу, которая, не исключено, будет способствовать нашей цели. Силу наследия наших бессмертных предков…

— Я и не знала, что Николас — оратор, — сказала Лала.

Саломея одернула ее. Николас посмотрел на нее, улыбнулся и продолжил:

— Несмотря на то, что госпожа Сфинга родом из Ламии, а училась в Центральной Европе, Клис — из Дельф, а учился в Афинах, Стратис — клазоменянин, а учился в славном Париже, и другие — родом из других мест, а учились в других семинариях, нет никакого сомнения, что Священная скала является неким символом, некоей идеей, а наши родители, Греческое государство, Нация, когда она еще существовала, понесли большие расходы, чтобы привить эту идею нашим нежным детским чувствам…

— Но… — произнесла Сфинга, приготовившись к атаке.

— Знаю, знаю, — сказал Николас. — Этот последний аргумент вызывает существенные возражения. Проблемы чувств всегда сложны и в большинстве случаев не имеют решения. Поэтому здесь я особо не настаиваю.

Во всяком случае, я, по крайней мере, не нахожу другого ответа на наш вопрос. Если кто-нибудь из вас может предложить лучшее решение, я готов его выслушать. Если же вы окажете мне честь, согласившись с моим мнением, вы должны сегодня принять решение ходить регулярно раз в месяц, по крайней мере, в течение шести ночей полнолуния, на Акрополь.

— А если наш доктор окажется шарлатаном? — нетерпеливо спросила Сфинга.

— Если он окажется шарлатаном, — ответил Николас, — тогда… тогда я посвящу вам такую вот эпитафию в честь нашей почившей компании:

Уходя из Ламии,

Мы были едины.

Стратис, ты это знаешь и можешь продолжить.

Он сел и жадно осушил свой стакан, который снова наполнила Саломея. А Стратис пробормотал продолжение:

— А прибыв на Саламин,

Я остался один.

Николас торопливо улыбнулся и утер пот со лба. Лала спросила:

— Кто это придумал?

— Покойный Матью Паскаль, — ответил Стратис.

— Тот, кого мы видели в кино?

— Он самый.

Лала посмотрела на Саломею, спрашивая взглядом, не совершила ли она какую-нибудь глупость. Саломея сказала:

— Мне нравится идея Николаса.

Нондас сказал:

— С луной все в порядке, но классических колонн я не выношу.

Калликлис сказал:

— А почему бы нам не ходить регулярно в кино? Сказка в полумраке — вот что объединяет людей. На следующей неделе я схожу на «Блудницу императрицу».

Сфинга сказала:

— Калликлис прав. Я тоже схожу. В тысячу раз лучше, чем ночной туризм господина Николаса.

Теперь Николас казался исчерпанным. Он глянул на часы и сделал последнюю попытку:

— Через четверть часа отправляется мой последний трамвай. Вы должны решить.

Калликлис запротестовал, глянув искоса на Сфингу:

— Но почему рогатая луна должна вторгаться мне в душу?

Последовал целый водопад фраз, в котором ничего нельзя было разобрать, — заговорили все разом. В конце концов, Николас поднялся и воскликнул:

— Я вижу, все согласны. Теперь давайте посмотрим: сегодня луна в ущербе. Возьмите карандаши и запишите:

Первая ночь: (сегодня пятнадцатое) в начале апреля.

Вторая ночь: май.

Третья ночь: июнь.

Четвертая ночь: июль.

А теперь внимание: пятая и шестая ночи. Август. В этом месяце полнолуние двойное, как груди Афродиты. Надеюсь, это принесет вам удачу. Подробные сведения вы можете получить, заглянув в «Казамиа». Итак, встречаемся в 10 вечера у Пропилей. Спокойной ночи.

Он осушил стакан и поспешно ушел, даже не глянув, сделали ли заметки остальные. Саломея взяла графин, чтобы наполнить его снова, но рука ее застыла в воздухе: она увидела, что Николаса уже нет.

СТРАТИС

Суббота

X. из моего романа. Нервы его измотаны настолько, что слова потеряли всякое значение. Он мог бы закричать на улице: «Убейте его!», если бы ни в чем не повинный прохожий посмотрел на него искоса.

Не обязательно, чтобы на Акрополе было семь человек, — их может быть много, бесчисленное множество. Не обязательно также, чтобы одни и те же лица были там в течение всех шести ночей. Лик драмы — Акрополь, все прочие — его сигиллярии, а любые сигиллярии приводимы в движение сухожилиями.

Вспомню, когда судьба будет ко мне более милостива, вспомню мою нынешнюю фантастическую жизнь. Внутренне она совсем опустошена, приходящие воспоминания вьются по стволу ее, словно плющ, и часто новый плющ отдыхает, повиснув в воздухе. Часто у меня возникает ощущение, что новая душа владеет мной.

Воскресенье, утро

Сегодня снова неизменный чистильщик обуви от Саломеи. Снова карандаш, клочок бумаги, а в конверте: «В ближайшее воскресенье, рано, после обеда я буду свободна для хорошей прогулки. Буду ждать, что Вы зайдете за мной около часу. Если Вы не празднуете Вербное воскресенье где-нибудь в другом месте, отдайте конверт посыльному. Его зовут Такие».

— Откуда ты, Такие? — спросил я.

— Из обуви, которую чищу. Давай конверт, потому что клиенты ждут.

— Неужели? Думаешь, я его дам?

— А то как же еще: госпожа сказала, что дашь.

Он схватил конверт и скатился вниз по лестнице.

Как редко раздается телефонный звонок в Афинах. Сегодня я подумал об этом.

Вечером того же дня Стратис торопливо возвратился домой и вошел в свою комнату. Там он стал на стул и начал рыться в книгах, листая их подряд одну за другой. Когда книги кончились, он вытащил из стола два ящика и вывалил их содержимое на кровать — тетради, фотографии, разного рода бумаги. Многие из них он разорвал. На какое-то мгновение задержался над одной из фотографий. Затем снова обрел внутреннее равновесие и бросил все, как было, обратно в ящики. Результатом этого поиска явился десяток крохотных листов, почерневших от карандаша. Он прочел их и разложил перед собой на столе, словно карты. Затем он написал:

Воскресенье, вечер

Итак, пришла Саломея. Вот наше прошлое. Оно легкое:

«Июль прошлого года, Кефисия. Было около половины третьего пополудни. Стояла жара. Автобус, совершенная развалина, казалось, не имел ни одной рессоры, сиденья были узкие, колени болели. Я был едва ли не единственным пассажиром. Кроме меня, был еще какой-то мужчина средних лет, очень загорелый, с лихорадочным огнем в глазах, который казался скорее деталью транспортного средства, чем созданием Божьим. Шофер за рулем напоминал человека, перегнувшегося за борт из-за морской болезни. Иногда он поднимал лицо, на котором было начертано неисчерпаемое терпение. Мы катились, словно сами того не желая, подпрыгивая на выбоинах, издавая звон пустых бидонов и разбиваемого стекла. Эта расшатанная клетка была настолько пустой, порожней и больной, что мало-помалу мне стало казаться, будто я плыву на том самом ужасном корабле, который повстречался Артуру Гордону Пиму.

Мы ехали. Казалось, никого больше нам и не было нужно, когда на остановке в Халандри вошла женщина, которую Нондас представил мне на тротуаре у Музея, — Саломея. Ее подстриженные волосы были теплых тонов, напоминавших рыжеватый каштан. Словно глядя из окна на что-то, оставшееся позади, она повернулась и посмотрела на меня. Я поздоровался. Она улыбнулась с выражением горького наслаждения. Я пытался вспомнить ее фамилию, и в ту самую минуту легковой автомобиль с адским шумом, призывавшим пропустить его, обогнал нас. Он был новый, эластичный, чувствительный, с блестящей никелевой поверхностью. Внутри него сидела очень элегантная дама. В то мгновение, когда автомобиль обгонял нас, водитель, несмотря на то, что был в форме, невзирая на элегантную даму и марку автомобиля, высунул из окна руку и сделал нам грубый, красноречивый жест.

Я испытал чувство невыразимо жалкого состояния и засмеялся. Саломея повернулась ко мне и сказала:

— Так нам и надо. Не правда ли?

— Да, — ответил я. — В это время в Аттике все дозволено.

— Дозволено?

— Бесстыжее время.

— Вы живете в Кефисии?

— Да. А Вы — в Халандри?

— И я в Кефисии.

Она вышла на Синтагме.

— Может быть, еще увидимся, — сказала она, выходя.

На улице Стадиу на убогих военных похоронах играл оркестр. Музыка состояла из всплесков фальшивых звуков и была слишком медленна. Сидевший рядом с катафалком служащий похоронного бюро, совершенно лысый, неизвестно зачем упорно грыз себе большой палец. У гроба шел мальчик, держа в руках гитару с разорванными струнами. Казалось, будто его побили. А может быть, он и не имел отношения к похоронам.

У мраморной лестницы парка на Синтагме я снова встретил Саломею. Она шла со стороны проспекта Амалиас вместе с девушкой-блондинкой — с прекрасной фигурой, одетой со вкусом, в цвете юности. Увидав меня, она сказала что-то своей спутнице, и обе они засмеялись. Теперь она показалась мне значительно более хрупкой, чем в автобусе, хотя была в том же платье.

Август прошлого года, Кефисия. Вчера у Аспергиса. Нондас, Клис и Саломея. Я просидел с ними около часа. Она не проронила ни слова. Иногда посматривала по сторонам. Иногда, словно вспомнив, что рядом были и другие, улыбалась. Только когда мы уже собрались расходиться по домам, она оказалась на мгновение рядом и спросила:

— Помните тот грубый жест, который мы с Вами разделили?

— Разве такое забудешь? — ответил я. — Если бы тот день был почтовой маркой, она стоила бы несколько миллионов.

— Знаете, я хотела бы познакомиться с Вами. Думаю, общество людей Вам не нравится…

Она кашлянула и продолжила:

— Завтра, восьмого, около шести, думаю, мы могли бы увидеться здесь… Хорошо бы прогуляться…

Иногда ее лицо напоминает мне кносскую „Парижанку“.

Начало сентября прошлого года, Кефисия. „Завтра, восьмого“ она пришла со своей подругой, с которой была у мраморной лестницы парка на Синтагме. Она зовет ее „Лала“. Ей не более двадцати двух. Во взгляде и в теле у нее есть что-то мутное: испытываешь такое чувство, будто нужно развеять обволакивающую ее дымку. Обволакивающую не только глаза, но и тело, если кто верит, что тело видит.

Радость Саломеи была какой-то хриплой — не знаю, быть может, она оставалась еще недоступной моему настроению. Сияние неба было сиянием, которое только и доступно сиянию вселенной в тот час, а я среди этого света был словно рана, затянутая черной тканью. В КоккинарасеЛала вошла в церквушку. Под двумя огромными кипарисами приютился у края могилы мокрый глиняный кувшин. Саломея подняла его, наклонила и пролила немного воды на землю — какой-то выход. Я посмотрел на нее: глаза и губы ее были резко очерчены. Очень подвижная, она подошла ко мне. Я не сдержался и спросил:

— Кто нас спасет, госпожа Саломея?

Она ответила:

— Неужели Вы ожидаете спасения от других?

Лала вышла из церквушки и сказала:

— Поглядите на грешников.

Саломея засмеялась. Вот и все.

Нынешний Новый год. Чистильщик обуви принес мне небольшой конверт. Его содержимое — самая обычная марка и бумажка, на которой Саломея отметила карандашом:

„Эта марка не редкостная. Однако не исключено, что когда-нибудь она будет стоить миллионы. С Новым Годом!“

Это единственный подарок, который я получил сегодня. И сам я не сделал никому подарка.

Февраль нынешнего года. Иногда я думаю о Саломее там, в Коккинарасе, — о ее появлении. Это было словно на сцене: полудействительность, полусказка — словно фея».

Вторник

Николас одолжил мне дневник Амьеля, который так хорошо мне знаком. Я перечитал его и оставил. Я думаю об этом человеке, который много лет просидел над белой бумагой, погружал перо в чернила и чернил бумагу терпеливо, настырно — чернил самим собой. Я думаю о нем с безграничным состраданием. Отвратительно.

Суббота

После обеда читал у себя в комнате. Через открытую дверь было слышно гадалку на картах, почти глухонемую. Говоря, она производит шум, напоминающий шипение сковороды, и в то же время обладает столь выразительной силой. Я сказал: «Предпочитаю ее Амьелю». Почему я сказал это?

Вербное воскресенье, ночь

Саломея — замечательная спутница для загородных прогулок. У нее хватает ума не добавлять душистых трав к природе, ходит она хорошо и принимает вещи так, как они приходят, со вкусом.

Мы отправились в Кесариану. Толпа переполняла монастырь. Пьяные рожи, одетые по-европейски дикари, ни одной примечательной физиономии, ни одного красивого лица. Девушки из кожи лезли, пытаясь приклеить десятки к ликам святых. Иногда уловка удавалась, а другие с разочарованием смотрели, как десятки соскальзывают вниз. Игравшие в эту игру женщины хотя и не переставали креститься, болтали, словно во время семейного отдыха. У двери поп в епитрахили размахивал кропилом, словно раздавая билеты: он был поглощен сбором денег.

Саломея, казалось, не обращала внимания ни на них, ни на меня.

— Николас был великолепен, — сказала она. — Я любила бы его, если бы тело повиновалось мне. Столько выпить и столько сказать! Он никогда не делал этого и никогда больше не сделает — и все это, чтобы доставить удовольствие мне, хотя я — ничто… для него…

В голосе ее была теплота.

— Он — человек искренний и с настоящей выдержкой, — заметил я.

— А жаль, — продолжала она, — что у него никогда ничего не будет. Он останется сказкой для двоих. Даже счастья у него не будет… Ни минуты счастья.

В глазах у нее сияла страсть. Слова ее тронули меня. Я молчал и смотрел на толпу, которая, словно парша, покрывала эту загородную местность.

Мне стало противно.

— Равнодушное население, — сказала она. — А Вы почему не равнодушны?

— Вы правы, — ответил я. — Возможно, я становлюсь как Нондас. Не знаю.

— А что поделывает Нондас?

— Его мучают грехи.

— Вот как! Мне казалось, что он из тех, у кого нет грехов. И что значит «грехи»?

— Будет лучше, если он сам Вам объяснит, — сказал я. — В прошлый раз мы говорили о плотском грехе.

— Подумать только! А мне казалось, что подобные вопросы не волнуют больше никого.

— Нет. Есть люди, которым кажется, что чем больше наслаждение, тем больше зло, которое они совершают.

Она начертала в воздухе некую фигуру, как делают дети, желая показать, какой большой у них воздушный шар.

— И это случается, — сказал я.

— Предпочитаю персики. А Вы как думаете?

— Не знаю, что и думать, — ответил я.

— Мне кажется, Кесариана испортила Вам настроение. Пойдем дальше.

Мы двинулись к Астери. Вскоре тропа стала совсем пустой. Ноги ее рядом с кустами и камушками казались волнующе знакомыми.

— Вы спросили, — сказал я, — почему я не могу быть равнодушен к равнодушию толпы. Иногда мне кажется, что все они имеют какую-то связь с моим телом. Возможно, поэтому.

— Вы хотите сказать, что чувствуете себя так со всеми?

— Пока что этот опыт я ставил только с теми, кто говорит по-гречески. Я имею в виду живых и мертвых. Большинство отвечает мне упорным сопротивлением, некоторые — своего рода братской любовью. Я имею в виду телесно.

Мы поднимались все выше. На какое-то время наступило молчание, затем она спросила:

— А со своим телом что Вы делаете?

— Пока что стараюсь думать о нем как можно меньше.

— Мне кажется, что Вы много думаете и мало гуляете.

В Астери, в темной и низкой хижине, пожилая женщина, словно монахиня, у очага. Живой огонь едва освещал ее лицо цвета оливкового масла. Я попытался заговорить с ней. Она была замкнута и отвечала сухо.

Уже сгущались сумерки, когда мы стали спускаться. Саломея сделала глубокий вдох и засмеялась:

— Этот воздух значительно теснее связан с моим телом, чем та ведьма.

— И воздух, и ведьма, — ответил я. — Поэтому на родине нужна выдержка. Выдержка, которой требует чужбина, — другое дело.

Она посмотрела на меня, словно желая сказать что-то. Впервые я увидел ее лицо так близко от моего собственного. Она передумала и заговорила о другом:

— Знаете, иногда мне кажется, что я должна делать Вам дыхательные упражнения, а иногда напротив — что Вы значительно ближе земле и деревьям, чем я. Дома, когда мы разговаривали с другими, я наблюдала за Вашими руками. И думала, что это не руки человека мыслящего, а руки ремесленника…

Она разогрелась от ходьбы и была совершенно увлечена своими мыслями:

— … А Лала сидела напротив Вас, неподвижная, словно статуя… Бедная Лала…

Я удивленно посмотрел на нее.

— Если бы она была мужчиной, я бы восторгалась ею. В теле у нее столько радости. Она вся переполнена радостью. Рассвет и полдень одновременно. Представляешь?..

Голос ее трепетал. Впервые она обратилась ко мне на «ты».

— Я и не представлял, что она так прекрасна, — сказал я глупо.

Она продолжала, словно не услышав:

— Однажды, летом прошлого года, едва познакомившись, мы плавали вместе. Когда она выходила из воды, капли катились по ее телу, словно не касаясь его, словно находясь там только для того, чтобы привязать ее к свету, к свету воскресения. И она все еще словно спит…

Она умолкла. Я взял ее за руку. Она ее не отняла. Глаза ее оказались очень близко.

— Давай еще останемся так, — сказала она. — Может быть, я еще не созрела для тебя.

А когда мы снова двинулись в путь, добавила:

— Да, великая вещь — телесная выдержка, Стратис.

Мы вернулись, не сказав больше ни слова.

Вторник

«Также и спящих, — говорит Гераклит, — я считаю тружениками и соучастниками того, что происходит в мире». Я подчеркиваю это.

Мне кажется, если бы дух достиг определенной степени неподвижности, внешние вещи пришли бы в движение.

Среда

Я поднялся на Ликабетт: ощущение скалы иногда помогает. Один солдат стоял на посту, другой мыл ноги на камне — бледные ноги. Раздавались голоса около трех десятков детей, которых привела немка. Церковь возвышалась на вершине всего этого белая и безразличная, словно старец посреди большой кровати, на которой сидят, спят, ласкают друг друга множество безразличных людей, — он повернулся к ним спиной и устремился к смерти.

Вдали — стоящий на якоре Акрополь, готовый к отплытию.

Стратис добрался до Заппиона, до конца большой площади, учащенно дыша. Все остальные уже собрались, готовые отправиться на Акрополь. В тот миг, когда он протянул руку Саломее, все огни вдруг сразу погасли. Луна упала, словно невод из фиолетовой стали, и покрыла их всех: три парочки застыли с разинутыми ртами; два споривших торговца пришли к соглашению; глаза Лалы устремились к небу и засияли; виолончель на сцене захлебнулась. Волшебство закончилось грохотом надутого бумажного пакета, который взорвал какой-то приставала. Огни зажглись. Тучная дама, сидевшая с разведенными в стороны коленями, снова принялась щелкать фисташки, словно сопровождая смену сцены игрой на ксилофоне.

— Прикосновения, вызывающие короткое замыкание, — сказала Сфинга. — Знаменательное начало!

Она огляделась. Никакой реакции не последовало: шутка не удалась.

— Вам нравится Гиметт? — угрожающе спросила она Стратиса.

— Мне не нравится говорить, что мне нравится и что нет, госпожа Сфинга.

— Когда-то ромеи были невероятно развязны.

— «Эллада значит — горе!» — пропел Нондас.

— Слава Богу! Так можно надеяться, что сегодня ты не доведешь нас до головной боли своим витийством, — сказала Сфинга.

— Я витийствую только одну ночь в месяц — когда луна в ущербе: не знаю, что тогда со мной происходит. Теперь, когда вам это известно, можете без особого труда избегать меня.

Слева, среди деревьев, во тьме, ветер вдруг зазвенел, словно систры: платье Саломеи заволновалось. Стратис подошел к ней и сказал:

— Не знаю, как созреваете Вы, но Сфинга созревает кисло.

Они поднялись к крепости.

Перед ними, на длинных мраморных ступенях Пропилей, появились очень тонкий и очень высокий господин в смокинге и носатая дама с плоской грудью в вечернем туалете и с тюрбаном на голове. Это были иностранцы. Их сопровождал светский туземец, весь в изгибах и пыхтящий огромной сигарой, неприличной в этот час. Он напыщенно восклицал:

— C’est l'Acropole!

Услыхав это, Николас спросил:

— Ты знаешь, что такое «l’Acropole»?

— Что? — спросил Калликлис.

— «Я суща, суща и зряща меня, зряща меня, чтобы быть зримой…» и так далее.

— Бред сивой кобылы!

— Как тебе угодно. Только не говори этого госпоже Сфинге, потому она за такое сердится.

— Естественно, — отрешенно ответил Стратис.

Достигнув вершины лестницы, они разошлись. Саломея направилась к Эрехтейону, остальные — к храму Ники. Стратис остановился в нерешительности, затем последовал за Саломеей.

Внизу, на северной стороне, у подножья скалы сгрудились домики, напоминавшие стаю кубических черепах, цвета вороньего крыла или серебряные. Саломея смотрела на Кариатид.

— Кто эти девушки — женщины или колонны? — спросила она. — Одна нога, напряженная, указывает, что они несут тяжесть, а другая?…

— Странно, что тяжесть, которую они поднимают, чувствуется у них в груди, — сказал Стратис.

— Верно. Такой казалась мне когда-то Лала…

Она помолчала, затем добавила:

— Странная была перемена освещения внизу, в Заппионе.

— Я подумал, что на Вас опустилась обнажающая рука, — сказал Стратис. — Теперь это не так.

— Но это должно быть так, — ответила она.

Стратис взял ее за руку.

— Сегодня утром, — сказал он, — сегодня утром, на улице Эрму я видел девочку, которой не было еще и десяти лет. Она кричала другой девочке, которая бежала позади: «Давай, фея-коротышка!». Вот так мне хотелось бы звать Вас.

— Пошли посмотрим, что делают другие, — сказала она и устремилась вперед.

Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:

Ее я расстелю ковром,

Подам тебе ее с пюре,

Не то — не быть мне Ярере!

— Молодец, Клис! — сказала Сфинга. — Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного».

Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.

— О, женская спина, бочка Данаид! — сказал он с лиризмом.

Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.

— Бедняжка! — прошептала Сфинга. — Славная девушка, но дура.

— Я хочу, — сказал Нондас, — попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.

— Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, — сказал Николас.

— Пожалуйста, Николас, — попросила Сфинга.

— Хорошо, — согласился Николас. — Это, естественно, резонанс.

— Что значит «резонанс»? — спросил Калликлис.

— Что-то наподобие пастиччио.

И он прочел, как читают газету:

Кифисья, Кифиса!

На автобус я сажусь.

Прощай, горе! Прощай, грусть!

Пыль уходит в небеса.

Удаляюсь с жаром-пылом —

Есть же в мире чудеса!

Где ж та дева, что открыла

Мне на этот мир глаза?

— Браво! Превосходно! — воскликнула Саломея.

— Ты все испортила. А жаль — такие рифмы! — сказал Калликлис.

— Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, — сказал Николас. — Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?

— Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, — не местные, — сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: — В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.

— Ну, и каков же вывод? — спросил Нондас.

— Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.

— О! — воскликнул Калликлис. — Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… — он взглянул на Стратиса. — Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что-нибудь из своих.

— Я не пишу стихов, — испуганно ответил Стратис.

— Да! Да! Прочти! — закричали все, кроме Сфинги.

— Теперь я комментирую «Одиссею».

— Прочти что-нибудь из этого, — сказал Нондас.

— Но комментарии — не стихи.

— Что-нибудь из этого! Из этого! — закричали все, кроме Сфинги.

— Ну вот, — сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, — комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» — aphalos tes thalasses.

— Я думала, что вкус у Гомера был лучше, — сказала Сфинга.

— На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря… — тихо прочел Стратис.

— A! Omphalos! Это совсем другое дело, — сказала Сфинга.

— Конечно, — ответил Стратис. — А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.

Остров сладкий, даже слишком,

Где двойные берега,

Словно женская подмышка

И отверстие пупка.

Калипсо на нем, бедняжка,

Век ждала на берегу

И качалась, словно пташка

На надломленном суку.

Пуп морей необозримых

Был открыт во всей красе,

Но тебя тянуло к дыму,

Хитроумный Одиссей.

Наступило холодное молчание.

— Ледяная Сфинга, — пробормотал Николас.

— Я ведь предупреждал, — сказал Стратис с облегчением.

Калликлис пробормотал:

— М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?

— Согласен, — сказал Стратис, — однако мне не нравится обыкновение, чтобы конец был делу венец.

— А я бы написала: «ты трубку у нее просил», — сказала Сфинга.

— И об этом я тоже думал, но испугался, как бы не спутали с корабельной трубой, — сказал Стратис.

— Это еще что такое? — резко спросила Сфинга.

— То, что называется также палка.

Послышался смех. Смеялась Лала.

— Какая отвратная ругань! — воскликнула Сфинга. — Особенно в таком месте.

— Богатые рифмы очаровывают меня, — сказал Калликлис. — Стихи Николаса потрясающи: такие короткие, и столько двойных рифм!

— Только зачем комментировать «Одиссею»? — спросил серьезно Нондас. — Ты бы добился гораздо большего, если бы последовал примеру кого-нибудь из александрийцев, как сделал Кавафис. Нам, декадентам, более сродни эпохи упадка.

— Я не занимался Кавафисом более глубоко и еще не уяснил, как я сам отношусь к эпохам упадка, — ответил Стратис. — Возможно, я выбрал Гомера потому, что он не ломает себе голову над тем, чтобы напоминать мне Афины. Афины делают меня неумелым. А кроме того, иногда мне кажется, что стихи его — это стихи беженца.

— Примитивные беженцы, — сказал Калликлис.

— И этого я не знаю: что такое «примитивные».

— Если ты не знаешь даже таких элементарных вещей, зачем тогда пытаешься писать? — изрекла Сфинга.

— Чтобы узнать, — ответил Стратис.

— Боже мой! Неужели ты думаешь, что эти стишки научат тебя чему-то? Поэзия — это подъем, проекция, пламенный лиризм.

— Лиризм — заметил Николас, — есть эволюция междометия. Аман… Аман… Аманэ.

— Ты смешон, — бросила ему Сфинга.

Стратис почувствовал себя так, будто его заперли в каком-то пространном лабиринте, где он неистово бился о мрачные стены.

— Я понял, — сказал он. — Вам не нравится мое отношение к Гомеру. Возможно, очень короткие и строгие стихи тоже встретят Ваше неприятие. Я пытался писать и по-другому.

И он принялся читать:

Слух навостри и прислушайся

к звукам кипящим,

Пальцами рук ощути ночи волшебной челнок,

Выкинь из памяти образы лет уходящих,

Горе людское минуй на распутье дорог.

Кинь свои чувства на черную кожу тимпана,

Словно грузило. Дыханье свое задержи.

К мраку прильни.

В нем бунтует душа океана —

Станет свободной

от бедствий земных твоя жизнь.

Ангелы плачут, склонившись,

в душе твоей долгие годы.

Дай же им вновь в этом мире

телесность свою обрести.

— Нам-то какое дело до этих порабощенных ангелочков?! — прервала Сфинга.

Только тогда Стратис повысил тон:

— Не ангелочков, а ангелов. Я много работаю над подбором слов.

— Хорошо, «ангелов». А дальше что?

— Ангелы для меня — сложнейший вопрос. Что им делать в Греции? Каковы их обычаи? Какого они племени?…

— Что им делать? Со звездами лобызаться, — сразу же ответила Сфинга и немедленно добавила: — Боже мой! Как справедливо караешь ты меня за то, что я пришла сюда, а не пошла слушать Евангелие Святых Страстей.

Она поднялась и стала спускаться с левой стороны. Саломея, которая до этого смотрела, не отрываясь, на свои колени, направилась к Парфенону.

— Уф! Тело занемело, — сказал Стратис.

— Мне нравятся твои образы, — сказала Лала.

— Образы — это легко… — ответил Стратис и последовал прямо за Саломеей.

— Чего ты добиваешься? Никто тебя не поймет: неужели тебе не жаль себя?

— Ритм — страшная морока, — сказал ей Стратис, словно продолжая отвечать Лале. — Я его еще не нашел. Возможно, — и я начинаю понимать это лучше с тех пор, как мы ходили в Астери, — потому, что мое переживание — это и их переживание.

— Чье это «их»?

Стратис ответил, учащенно дыша:

— Был июль, два часа дня. Стояла жара, ноги прилипали к асфальту, одежда — к телу, тело — к душе, которая испарялась. Я шел за сигаретами. Киоск был покрыт сверху донизу пожелтевшими листами, рекламировавшими наготу всех стран Запада. Мужчины сновали с лицами, намазанными ртутью и черным лаком, женщины — с руками, обнаженными от подмышек и до самых ногтей, отмеченными систематически постельными насекомыми. Почему я вдруг задался вопросом, какова связь между этими мужчинами, этими женщинами, этими местами? С той поры начались мои мучения. Я шатался по улицам, ресторанам, трамваям, по небольшим театрам в разных кварталах, по кинотеатрам под открытым небом, у карагеза, в кофейнях, где пристраиваются в невыносимую ночь с кульком семечек… Где только я ни устраивал засаду, чтобы изучать их. Я хватался за взгляд, за форму руки, передвигался внутри человека, покрываясь пеной от изнеможения, словно проделав путешествие внутри дерева. Порождаемые мной призраки я тут же убивал, если тот или иной из пяти органов чувств сбивался с пути. Я испытывал на человеке действие возведения его в естественную величину. Большинство из них все мельчало, мельчало и в конце концов исчезало у меня под пальцами, словно комары. А другие не утратили ни одной линии в своем объеме, но только…

Он передохнул. Саломея закрыла глаза. Лунный свет покрыл ее лицо снегом. Он был в полнейшей растерянности. А она продолжила, как человек, погруженный в мечтания:

— … Но только после того появилась фея-коротышка.

Она резко наклонилась, взяла свою сумку, открыла её и сказала:

— Завтра во второй половине дня дома никого не будет. Я приду. Жди меня. Вот ключ. Думаю, от этого нам будет хорошо.

Она произнесла эти слова ясно и спокойно, словно медсестра, и нежно коснулась его плеча. И тогда раздался первый свисток сторожей.

НОЧЬ ВТОРАЯ

Саломея жила теперь в полуподвале у Фонаря Диогена. Стратис проехал на трамвае до Омонии, а затем пошел пешком напрямик по улице Эолу. Во всех церквях горели огни, на улицах было полно народу. Он то и дело прикасался к ее ключу, который лежал в кармане. Он не заметил, пожалуй, ничего, кроме свечей, которыми торговали у оград и на тротуарах.

Он вошел в боковую улочку и открыл дверь. Мебель напоминала лодки, готовые отдать швартовые: место проживания Саломеи всякий раз имело вид временный. Он прошел через прихожую. В маленькой комнате, рядом с диваном, на скиросской скамье лежали «Обломки» Малакасиса и «Прометей» Андре Жида. В открытом окне сквозь прозрачные занавески время от времени можно было видеть пыльные брюки прохожих. Тогда он подумал, что нужно ждать, и почувствовал, как неупорядоченно забилось сердце, вызывая головокружение. «Но почему? Теперь ведь на то уже нет причины», — подумал он. Он попытался обращаться с собственным сердцем так, как с каким-то чужим животным, но оно стучало все сильнее. Слух его был напряжен до предела, и малейший шум распространялся, распространялся всюду, прерывая дыхание. Он попытался удержаться мысленно за колокол, который издавал поминальный звон: «Как мы воскреснем?…» Грядущая полночь представлялась ему погруженной в бесформенный хаос. Неизвестная нагота его подруги выступала из бездны, словно галактика, меняла свои очертания, меняла свою субстанцию, исчезала, появлялась снова и обволакивала его. Благоухание лимонного цвета мучило его: «Весна. Нечто такое и может напоминать мучительное ожидание воскресения душ…»

Саломея вошла бесшумно. В руках у нее были гвоздики.

— Это тебе. Надеюсь, ты не скучал.

Стратис положил цветы на скамью у единственного в комнате кресла — кресла, обтянутого желтым бархатом. Понадобилось какое-то мгновение, чтобы понять, что женщина, которую он ожидал, пришла. А он даже не подумал, что это он должен был принести ей цветы.

— Почему ты ушла? — спросил он.

— Мне хотелось, чтобы ты ждал меня. Хотелось прийти домой и встретить моего господина.

Легкая дымка покрывала ее шею. Стратис сел в кресло.

— Я устал ждать, — сказал он.

Несколькими движениями она сняла с себя все одежды. Все тело ее было в лебединых изгибах. Только два персика напоминали камни пращи. Лоно ее неприметно скользило и исчезало в тусклой меди куста. Чуть ниже талии оно было помечено шрамом.

Она стояла перед ним.

Взгляд его, оторвавшись от черной линии, проследовал по впадинам и изгибам.

— Я тебе нравлюсь?

Взгляд его завершил полностью свой круговой путь и остановился снова на черной линии. Он не задавался вопросом, нравится ли она ему. В мыслях его блуждало только, что нужно пройти через эти волны, чтобы снова выйти на поверхность.

— Ты ведь и сама это знаешь, — сказал он рассеянно.

Шрам Саломеи простерся под его сомкнутыми ресницами, став белой линией беговой дорожки. Он все бежал и бежал. Затем что-то внутри него остановилось. Не наслаждение. Он ощущал свое потное тело и ее дыхание на своем виске. Он видел, как ее глаза смотрят на него из-под его глаз. «Так распускаются сирени». Все снова стало так, как было.

— «Лес, которого ты жаждал» — сказал он.

— Что это?

— Из книги, которая рядом с тобой.

— Да, действительно. Предпочитаю то, что говорит орел: «Я должен увеличиваться, а ты — уменьшаться».

— Это из «Обломков».

Она вытянула руки и напряглась всем телом.

— Не важно. Прочитанные книги путаются внутри нас. Иногда мне в голову приходит мысль сделать одну-единственную книгу из всех книг, которые я прочла: вырвать из них страницы, изрезать ножницами на мелкие кусочки, бросить их в корзину, перемешать хорошенько, а затем вынимать один за другим и переписывать.

— Только в этом случае в твоей книге не будет тебя самой, — сказал Стратис.

— Как это не будет? Ведь для этих несчастных кусочков я сыграю роль слепой судьбы. Но если меня там не будет, тем лучше: я буду в другом месте, буду заниматься любовью. А когда я занимаюсь любовью, я пребываю в любви, а не в книгах.

Она смотрела в потолок. Голос ее, казалось, медленно двигался, воспроизводя читаемые наверху образы.

Стратис исчез вдали.

— А где буду я? — спросил он по старой привычке.

— Ты — противоположность. Допустим, будешь заниматься любовью с Лалой…

— Почему с Лалой?…

— Потому что она могла бы дать тебе значительно больше, чем я…

Стратис ласкал ее упругую грудь, но она отстранила его руку и сказала:

— …Итак, если бы ты занимался любовью с Лалой, то снова пребывал бы в книге. И если бы тебе удалось написать ее, ты попытался бы настолько наполнить ее собой, что все другие ушли бы и ты остался бы один. В конце концов ты станешь мелкими кусочками, которые будут плавать в моей книге, и вполне справедливо понесешь такое наказание.

Стратис слушал ее. Возможно, даже более серьезно, чем следовало бы. Взгляд ее спустился с потолка и остановился на цветах, которые лежали забытые на скамье.

— Они хотят пить, эти гвоздики.

Она вскочила на ноги, вышла и вернулась с кувшином воды. Стратис смотрел на ее пальцы, изогнувшиеся на поверхности сосуда, и думал, что, может быть, не дал ничего этому телу. Оно показалось ему чужим, словно рельеф, а вдали за ним было неизъяснимо призывавшее минувшее. Она наклонилась, и ее талия изогнулась, словно ветка. На бедре у нее была ямочка. От шеи шла линия, проходившая между лопатками и легко терявшаяся в тени. Соски казались вишневыми клыками. Значительно позже он подумал, что не его глаза различали все это, но кровь приносила все это к его глазам. Он снова почувствовал благоухание лимонного цвета. «Но оно ведь было здесь все это время. А я где был?» Теперь пальцы ее играли гвоздиками, прильнувшими к кувшину. «Тот же цвет, что у кувшина в Коккинарасе. И Лала, говорившая о грешниках…»

— Саломея… Кто, Саломея?…

— У какой женщины я взяла тебя? — спросила она медленно, не оборачиваясь.

— Ни у какой. Ты — первая моя женщина с тех пор, как я возвратился в Грецию. Первая гречанка.

— Первая… А ты ведь даже не сказал мне, что я красивая.

Он поднялся, взял ее за плечи и повернул к себе. Она отпрянула назад и словно задумалась.

— Но ведь ты говорил, что прошло уже два года с тех пор, как ты вернулся из-за границы. Все это время что ты делал?

Колокол время от времени бросал на камень пару медяков. В памяти Стратиса внезапно возник раненый юноша, которого он видел в детстве в своем селе, когда его поднимали из лужи крови. «Может быть, и это все время было здесь…» Волна ритмов проникла ему в душу. «Странно, впервые за столько времени — музыка…». Он почувствовал, как весна неудержимо влечет его наружу.

— Я любил, — ответил он.

Раненый юноша был первым в ловле неводом. Ноги его, пробегая по воде, обретали сияющее трепыхание. И внезапный круг сети словно распахивал свои широкие объятия. Темные объятия. Рыба сверкала там внутри, такая новая. Он посмотрел на стену маленькой комнаты: кое-где она облупилась. Он увидел себя запертым в этой могиле. И сказал ей почти резко:

— Оденься. Хочу выйти с тобой.

Она покорно склонилась и стала собирать разбросанные по полу одежды — белую комбинацию, лиловое платье. Она прикоснулась к этому и вытянулась напротив. Затем она провела ладонями по бокам и преподнесла ему грудь.

— А их ты больше не хочешь? Я называю их волчатами.

— Так я смотрел на яблоко, которое украл в детстве, — сказал он.

Он позволил ее рукам опуститься.

— Может быть, я не нравлюсь…

— Знаешь, — сказал он, — вначале, когда я только увидел тебя, ты напоминала мне Нижинского. Так я называл тебя наедине с собой.

Она поцеловала его. Только теперь он познал ее губы. Ее руки обнимали его всюду, словно полуденная волна. Затем они дали ему погрузиться в теплое лоно моря, глубоко, до самого дна, на котором поблескивал белым светом измятый образ заплаканной девушки среди водорослей.

— Прогони всех, — хрипло простонала она и отдалась ему.

Значительно позже Стратис спросил:

— Значит, Лала нравится тебе так сильно?

— Не хочу скрывать от тебя — ответила она. — Только это не значит, что от тебя я добиваюсь того же. Когда-то я полюбила. Не стоило. Затем я вышла замуж. Жуткая пустыня. Тогда я познакомилась с женщиной. Она скрывала в себе дьявола. Мало-помалу она обучила меня. В конце концов, мне не было неприятно. По крайней мере, это было спасение от одиночества…

Она задумалась.

— …Возможно, это сделало меня женщиной больше, чем нужно. Теперь я хочу быть твоей…

Стратис хотел было заговорить, но она зажала ему рот ладонью:

— …Твоей, насколько могу. А насколько могу, не знаю. Возможно, нужно было это попробовать. Однако мне кажется, если мы расстанемся надолго, я, может быть, снова вернусь к этому. Видишь, какое упрямое у меня тело: не дает мне сил любить издали, как ты. В сущности, возможно, я должна быть благодарна этой дьявольской женщине, потому что мужчины, если только судьбе не угодно преподнести нам редчайший дар, либо очень глупо сентиментальны, либо похабно грубы…

Она замолчала и снова посмотрела в потолок.

— …Да, если не смогу по-другому, если не смогу по-другому… уйду к Лале, хотя…

— Хотя? — спросил Стратис.

— …Хотя, — сказала Саломея, — несмотря на всю ее силу, у нее совершенно нет мальчишеской стихии… Так странно…

Она говорила с необычайной простотой, напрямик. Стратис обнял ее. Она вскочила на ноги.

— Вставай! — сказала она. — Выйдем. Прошло уже столько времени, как ты попросил об этом.

Они пошли к холму Филопаппа. У церкви Святого Димитрия народ толпился вокруг Святой плащаницы. На озаренных свечами лицах можно было прочесть все морщины. Вдали белели, словно крупная галька, мраморы Акрополя. Стратис пытался согласовать это время, которое текло с протяжными псалмами и угасало над маленькими огоньками, с тем другим временем, которое, казалось, неподвижно взирало на него из крепости, смежив веки мраморов, словно из глубины некоего безмятежного моря.

Он повернулся к стоявшей рядом Саломее. Лицо ее показалось ему лишенным всякого выражения. Одежды, скрывавшие ее тело поглощали его, словно колодец Инстинктивно желая сохранить Саломею, он схватил ее за руку выше локтя. Она улыбнулась ему. Такой далекой была ее улыбка. Он почувствовал себя грудой осколков. «…Как найти соответствие между всем этим?»

Народ вздрогнул: вынесли Святую плащаницу.

Священники и хоругви. Мертвый Бог с брызгами крови на боку. Саломея перекрестилась. Этими вот пальцами она обнажила свое тело. Так быстро. Далеко позади, у причала близ селения, три человека поднимали юношу, который испускал дух, в залитой кровью рубахе. К берегу приближалась лодка, и весла ее разбивали воду, как некогда его ноги. Он увидел совершенно нагое тело Саломеи среди рук, державших свечи, и свечи, сделанные из плоти ее: множество пальцев, мужских и женских, мяли его. Множество пальцев до самого погребального ложа, которое удалялось к Одеону. Волна ритмов, нахлынувшая на него в тесной комнате, появилась снова. Он ощутил бурление могучей радости. Музыка начертала два больших круга и оставила его в безысходном одиночестве.

Он проводил ее до двери. По дороге они молчали. Только прощаясь, он сказал:

— Сегодня мы согрешили.

— Если то, что ты желаешь сделать, чего-то стоит, боюсь, что тебе придется пройти через страшные мучения. А я… уже очень давно сбилась с пути… Спокойной ночи, Стратис.

И закрыла дверь.

СТРАТИС

Пятница, апрель

С той пятницы у нее дома она исчезла. Вот уже две недели я заблудился, словно в том сумрачном лесу. Одиночество было таким, что его можно было резать ножом, как туман.

Условный язык Саломеи: «волчата», «Лев», «Стрелец», «Антарес». Ласки ее тела могли бы стать палестрой на небе, полном созвездий.

С нынешнего дня луна должна начать наполняться. Это моя клепсидра.

Суббота, ночь

Я проснулся, увидав вот какой сон. Ресторан под открытым небом в конце улицы Патисион. Ночь, матовое освещение. Я сидел там вместе с другом, определить личность которого не могу. Мы ужинали, и я знал, что к концу ужина или я убью его, или он убьет меня. Он тоже знал это, хотя не обмолвился ни словом. Словно мы об этом договорились и согласовали это уже давно. Мы очень спокойно беседовали о привычных вещах, а официант менял блюда в ритме, который казался мне неумолимым. Я вскочил с постели в тот момент, когда он поставил на стол фрукты — блестящее блюдо с фруктами и колотым льдом.

Воскресенье

Поздно вечером, словно ветер, внезапно распахнувший окно, вырвались из памяти моей подробности, уже много лет остававшиеся в неприкосновенности.

Первая зима в Париже. Непохожий холод. Иное осязание. Меняющаяся атмосфера дома, в котором я жил: то еврейская, то славянская, то католическая. Различные соседи по квартире. Молодая еврейка, смуглая, имевшая манеру разговаривать тихо и постоянно читающая Писание: я был разочарован, заметив, что еврейский текст читается от конца к началу. Тело у нее было белое и тусклое. Она жила в смежной комнате, за дощатой стеной. По ночам она будила меня ужасным бредом (очевидно, из-за наркотиков): я стучал по доскам, чтобы привести ее в чувство, а утром она говорила «спасибо». Пожилая барышня, слушавшая лекции по богословию вместе с графом — стройным, нуждающимся, бородатым. У них была старческая идиллия: граф страдал забывчивостью, и это поддерживало их связь. Две подруги дома, невыносимо «артистические»: одна из них играла на скрипке. Они жили в бельэтаже по ту сторону реки и время от времени устраивали артистические вечера. Приглашенные должны были являться, сменив одежду, чтобы слушать музыку, «освежив личность», как говорили они. Мое первое соприкосновение со столичной грязью: дома, словно прокаженные; варварские инструменты в ледяных внутренних дворах; бродяги под мостами по ночам; железнодорожные станции, смертоносные на заре; жажда и призраки… Что нужно было всему этому незваному?

Понедельник

Подражать искусству невозможно. Когда говорят: «Ах, как это похоже!», будьте уверены, что это измышления. Искусство творит мир. Природа для него — туманность, и весь вопрос заключается в том, как сотворить из туманности звезду. Великие не начинают как люди, они начинают как нелюди. А оканчивают они человечностью, расширяя тем или иным способом самое себя. Стало быть, нужно задаваться не вопросом, естественно или нет то или иное творение, человечно ли оно или нет, но какова мера содержащейся в нем природы или человечности.

Вторник

Греческая действительность:

«Бесприданное замужество женщины, схожее более с наложничеством, чем с законным супружеством…»

К. Полигенис. «О приданом».

«Для ромея Андреас поступил честно в столь трудных обстоятельствах». (Подчеркиваю: Психарис. «Агни».

Среда

Было около полшестого или шести вечера. Впечатление, будто круг замкнулся. Рука, сжимавшая мое сердце, разжалась и позволила ему трепетать. Это я помню очень четко.

Четверг

Как существует горизонт зрительный, существуют также горизонты слуха, осязания, обоняния, разума и… Далее идти не подобает.

Пятница

Обрати внимание, как наши жесты, движения, действия мгновенно окаменевают, едва вступив в прошлое, словно погружаясь в «увлажненный» воздух. И все это остается нерушимым и незыблемым на веки вечные. Ничто не может изменить их позицию, завершенную позицию. Каждое мгновение мы порождаем статуи. Это поразило меня, как внезапное видение: настаивая на этом, можно сойти с ума.

Суббота

Я пишу, как вскрывают себе вены. Пишу, чтобы отсрочить признание, — это словно отсрочка наказания…

Воскресенье

Я вышел, когда уже смеркалось. Вытянувшиеся в длину Афины: за четверть часа уже выходишь за город. Однако по дороге повстречалась девушка такого болезненного вида, такая опустившаяся, что даже этого скудного пространства, казалось, было для нее слишком много. Перед борделями — длинные очереди: лица у всех терпеливые и не выражающие ничего.

Понедельник

Предметы (неодушевленные) постепенно вступают по их собственному желанию в мою сознательную жизнь.

Вторник

Первое мая. Я прошелся по улицам. Кажется, будто весна действует наоборот — не снизу вверх, а сверху вниз, погружая тебя в землю.

Среда

Послезавтра. Послезавтра вечером. Что породит вздутая луна?

От Саломеи ничего нового.

Четверг

Я взял Паскаля. Раскрыл книгу на «Мемориале».

«Примерно с половины одиннадцатого и примерно до получаса после полуночи ОГОНЬ».

Слово написано посредине строки заглавными буквами, словно команда отряду, приводящему в исполнение приговор.

Стратис пошел прямо к освещенному окошку кассы. Поднимаясь, поздоровался слева с Николасом и Нондасом, справа, чуть выше — с Лалой и Сфингой, сидящими на скамье со стороны Одеона. Калликлис стоял перед ними, жестикулируя, спиной к нему.

Саломея еще не появилась. Тем не менее, он взял семь билетов.

Когда он опускал сдачу в карман, к нему подошел коротышка и, указывая пальцем на большие врата, сказал:

— Проходите!.. Вечный Парфенон!..

— Проходите!.. Утраченная красота!..

— Проходите!.. Развалины славы!..

Профессиональный гид…

На всех языках…

Он громко чеканил ямбы. Стратис не ответил. Человечек обращался к нему по-итальянски, по-английски, по-французски. Стратис посмотрел на него. В полнолуние лицо его казалось посыпанным мукой и имело глубокие морщины, проведенные множеством профессий.

— У меня есть античные монеты, — сказал он, словно на исповеди. — Вот это — античный обол. Посмотрите: на нем изображен итифаллический сатир — совершенная работа!

Монета, извлеченная из кармана брюк, сияла в холодном свете. Стратис взял ее: рассмотреть что-либо было невозможно. Он вернул обол и молча посмотрел на дорогу, ожидая появления Саломеи. Фары автомобилей с длинными антеннами примешивались к ее отсутствию.

— У меня есть также уникальная коллекция светильников: все позы классической древности, независимо от пола…

— Независимо от пола… — повторил Стратис, словно под гипнозом.

Человечек приподнялся на носках туфель, отчего оказался еще ближе:

— Вот! Сапфические и юношеские с потрясающими подробностями. Если желаете взглянуть на них после осмотра… Дома у меня спокойно и удобно для страстных любителей…

Фары время от времени обнажали кустообразный стебель, агавы.

— …Это в двух шагах отсюда. Дом, где царят доверие и понимание. Сегодня могут прийти и натуры, которые позируют…

Рыжий верзила склонился к окошку кассы. За ним следовала толстенная дама с волосами кукурузного цвета, издававшими удушливый запах. Стратис не ответил. Гид пошел к новым клиентам и снова заладил свое. Стратис спустился к Николасу. Нондас язвительно сказал:

— «Фабрицио совершенно забывал, что он несчастен».

— Да, конечно, — рассеянно ответил он.

Он то и дело поглядывал на дорогу.

— Посмотри, какой народ прибывает, — сказал Николас. — Похоже на премьеру на площади Оперы.

Люди появлялись самые разные — и греки, и иностранцы. Бородатый француз, дочь которого время от времени повторяла необъяснимое: «Maman, il fait une brume intensive». Лодыжки у нее были тяжелые. «Если бы я остался во Франции, то мог способствовать зачатию подобного создания», — подумал Стратис. Затем появилась светская ватага, что чувствовалось по манере произношения «н». Затем — компания соседей. Девочка говорила: «Здесь день… Здесь ночь…». Юноша, явно уроженец Ионических островов, продолжил: «А здесь — Плака… Какая Плака красивая!». И все компания захохотала. Затем появился учитель с десятком детей. Он рассказывал об Акрополе, цитируя Плутарха.

— Странно, но дети его слушают, — заметил Стратис.

— Эти ночи нас многому научат, — сказал лукаво Нондас, — если мы только сумеем воспользоваться ими как следует.

— Правильно, — сказал Николас. — Нужно было раздать вам инструкции по эксплуатации, но теперь уже поздно.

Саломея не появлялась. Стратису казалось, будто он выиграл весь Акрополь в лотерею и не знал теперь, что с ним делать. Он направился к скамье, на которой сидели Сфинга и Лала. Другие последовали за ним. Калликлис все еще витийствовал и жестикулировал.

— Уже больше одиннадцати. Поднимемся или разойдемся по домам? — спросил Николас.

Сфинга посмотрела на Стратиса и сказала:

— Странно, почему Саломея так запаздывает. Мы с ней ужинали вместе с Фустосом. Я ушла, потому что Клис ожидал меня. Она поднялась на минуту к нему в мастерскую, а затем должна была прийти сюда. Странно…

— Фускос — это тот, кто рисует тебя? — спросила Лала.

Сфинга лукаво глянула на Калликлиса, засмеялась и поправила:

— Фустос. Тот, которому я помогаю… Которому я помогла закончить Эдипа.

— Я этого не знал, — равнодушно ответил Калликлис.

— Как прекрасно, когда кто-то может помочь, — сказала Лала. — Иногда я чувствую себя такой ненужной.

— Если бы ты только захотела, он был бы в восторге. Мне известно, что теперь он ищет Европу, — сказала Сфинга.

— Я не имела в виду Фускоса, — сказала Лала. — А что делает Европа?

— Сидит между двумя рогами, — сказал Калликлис. — Пошли. Поднимемся.

— Пошли лучше спать, — умоляюще пробормотал Николас.

— А воды из рек в бутылочках? — издевательски спросила Сфинга.

— В том то и дело: наши идеи — наша тюрьма, — ответил Николас и терпеливо последовал за компанией, которая уже двинулась в путь.

Они стали подниматься по ступеням. Впереди шли Калликлис, Сфинга и Нондас, позади — Николас, Лала и Стратис. Выше поднимались шумные немцы: слово «Бедекер» то и дело проскальзывало в их разговорах.

— Калликлис говорит восхитительно, — сказала Лала, — только иногда возникает впечатление, что речь его скользит по безразличному человеку, который ощупывает другие вещи.

— Что еще за вещи? — спросил Николас.

— О, ничего плохого! Ну, например, гуляет или пьет кофе.

— А о чем он говорил? — спросил Стратис.

— О золотом руне. Он говорил, что это — символ вечного любовного порыва. Не знаю, как это объяснить. Он говорил о новой науке — о психализе.

— Молодчина, Лала! — сказал Николас. — О психоанализе. Устами невинного глаголет истина.

— Я так порядком и не поняла. Он говорил, что мы не знаем, что любим. Но говорил он с таким порывом.

Немцы на вершине лестницы завопили. Они все вместе обняли первую встреченную колонну, словно желая повалить ее. Колонна не рухнула, и это, казалось, принесло им особое удовлетворение. Они растворились в единогласном «Ja!». Придя на то же место, Стратис посмотрел назад. Мраморные ступени были совершенно пусты. «Прощай, сигилларий», — сказал он одиноко. Он рыскал по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Погруженные в лунный свет мраморы утратили свою тяжесть и казались веществом, которое растворяется при одном взгляде на него. Контур Гиметта на горизонте еще прорисовывался. Он и задержал на мгновение его взгляд.

Он стоял у переполненного народом восточного пиргоса. «Отсюда вот бросаются самоубийцы». Он узнал голос уроженца Ионических островов. Другие пели баркаролы. Он направился к Музею и натолкнулся на Лалу. Стройная, с высоко поднятой головой и как бы опрокинутой спиной, она, казалось, вдыхала свет.

— Я тебя искала. Хочу сказать тебе кое-что. Я подумала, что с минуты на минуту может прийти Саломея, а в другой раз я, пожалуй, не смогу сказать это.

— Исключено, что Саломея придет. Я это знал, — поспешно ответил Стратис, и ему стало не по себе от собственной лжи.

Талия у нее была невероятно узкая. Руки ее обладали неизменным блеском. Тяжелые косы охватывали тяжелыми проблесками лицо, оканчивавшееся в полости носа глубокими впадинами. «Странно, ее глаза сегодня не тусклы и тело тоже. Почему же она на такой глубине?» — спросил он себя.

Лала продолжила, сосредоточившись на своих словах:

— Минувшей ночью мне приснилось, будто я была домом, полным мрака. Это все. Я подумала, что это могло бы помочь тебе.

— Давай присядем где-нибудь, — сказал Стратис.

Они прошли дальше. У Парфенона затерялись в беспокойной толпе и стали слушать человека в черном, который размахивал руками между колоннами, восклицая:

— Горе им, потому что идут они путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и погибают, упорствуя, как Корей. Пиршествуя с вами, они без страха утучняют себя. Это — безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые.

— Браво, Бацакаца! — раздались голоса.

Человек в черном вытянул шею. Голос его стал пронзительным. На голове у него была шляпа.

— Оглянитесь вокруг: храмы похоти пали! Пал Вавилон, город великий, и стал обиталищем демонов, потому что вином блуда своего напоил он все народы. Грехи ваши достигли неба, и близится смерть…

Толпа бурлила:

— Ба! Ба! Баца! Каца! Ба! Ба! Баца! Каца!

А тот визжал:

— …Грядут и смерть, и скорбь, и голод, и пламя, которые поглотят вас. Покайтесь! Покайтесь!

Толпа заволновалась и двинулась на него. Бацакаца исчез внутри Парфенона.

Южная сторона Парфенона, в середине своей, была самым освещенным и тихим местом на Акрополе. Они уселись там на ступени.

— Здесь все совсем по-другому, — сказала Лала, все столь же внимательно произнося слова, — но и тогда луна была такой же. Дул жаркий ветер, неся множество мух и комаров. Мы собрались на веранде. Фанатичная толпа двигалась, словно муравейник, устремляясь к мосту у нас перед глазами. Впереди был флаг и бил барабан: «там-там, там-там, там». Толпа двигалась с глухим гулом, а течение реки было грязно-желтым. Посреди моста барабан вдруг резко замолчал. Барабанщик упал наземь. Несколько человек подняли его и понесли. Остальные задержались, словно стоячая вода, не знающая, куда двигаться. Словно в этом «там-там» и состояла вся их жизнь, а теперь у них не было ничего, и они стали озером.

— Где происходило все это? — удивился Стратис.

— Далеко, в Азии, два года назад.

— Возможно, весь вопрос в том, чтобы найти какое-нибудь «там-там», только, видишь ли, барабанщик от нашей воли не зависит.

Перед ними прошел Бацакаца в своей черной шляпе. Он разговаривал с коротышкой, который сопровождал его подпрыгивающей походкой и, отвечая, поднимал голову.

— Что это они задумали? — сказал Стратис.

— Бацакаца и тот, другой? — спросила Лала.

— Другой — это гид по Акрополю на всех языках.

Стратис опять подумал, что Саломея не пришла.

— Зачем мы появились на свет? — сказала Лала. — Зачем появилось на свет все это? Боже мой, это озеро, которое постоянно мельчает!

Тогда они услышали, как кто-то растроганно говорит:

— Вот гляньте-ка: майор вот Папафигос,

Он на кобылке, а зовут кобылку Искра.

И очень правильно ее назвали Искрой,

Скакала ведь она, как искра.

Стратис оглянулся. Два человека, по виду из простонародья, сидели чуть выше, на верхней ступени. Один из них спросил:

— Что это ты вспомнил про это, Хлепурас? Где теперь душа храброго Папафигоса? Где теперь души всех тех людей, да и этих вот, которые построили эти сооружения, где они?

— О них скажут, что это наши души, Сосунок, — ответил его товарищ. Они казались подвыпившими.

— Ну и что из того, если мы того не знаем? — сказал Сосунок.

— А разве мы всегда знаем, что знаем то, что знаем? — сказал Хлепурас. — Я вот столько лет вожу трамвай. Патисья — Амбелокипи, Амбелокипи — Патисья. Звонок — вперед! Звонок — стоп! А потом снова все сначала. Что такое моя жизнь? Колесо. А что я еще умел? Недавно вот вагон поломался, и я вышел. А за нами еще один вагон шел. Я видел, как он мчался вверх по рельсам, летел, — ну как тебе сказать, — как ракета. С тех пор мне в голову иногда приходит мысль, что, может быть, я не буду ездить все время по одному и тому же кругу, и, может быть, тоже поднимусь вот так.

— Эх, папаша! — вздохнул Сосунок.

— Я старик, и поэтому имею право прощать, — вздохнул в ответ водитель.

— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.

— Господь да упокоит душу его, — почти трагически сказал Хлепурас.

— Аминь! — ответил Сосунок. — Пора уходить.

Они двинулись на запад, когда раздался уже первый свисток. Рупор граммофона на плече у Сосунка казался орудием Плутона.

— Пошли и мы, — сказала Лала.

Тогда раздался второй свисток, и появилась Саломея.

— Я опоздала. А другие где?

Волосы у нее были растрепаны, голос запыхавшийся. Стратис указал на Лалу, которая в одиночестве шла к храму Ники:

— Поторопись, если хочешь застать их. Ты пропустила историю Калликлиса о золотом руне…

— Иначе не получилось. К счастью, успела…

— Золотое руно, говорил Калликлис, это символ вечной любви. Все мы стараемся заполучить ее, но не умеем…

Саломея прервала его. Никогда она не была так покорна:

— Прости, пожалуйста. Я опоздала только ради тебя, пришла только ради тебя.

Стратис ответил все тем же безликим голосом:

— Я столько ждал в жизни, что научился считать естественным тщетное ожидание: если увидишь девушку без шляпы, которая поворачивает за угол на тротуаре у Музея, трамвай будет переполнен и не остановится; если увидишь такси, номер которого оканчивается на четверку, табачника в киоске не будет; если увидишь небритого человека с губами, сморщенными настолько, что не слышно его свиста, того, кого ты ожидаешь, ожидаешь зря.

Саломея попыталась было подстроиться под его тон:

— И ты увидел небритого человека со сморщенными губами?

— Конечно же, увидел, — сказал Стратис. — И ты прекрасно знаешь, что это не был г. Фустос или Фускос.

На мгновение она застыла, словно пораженная громом, а затем вцепилась ему в руку и заговорила прерывающимся голосом:

— Выслушай меня. Да, это правда: он занимался со мной любовью. Я только что оставила его. Я должна была, должна была испытать себя. Я ужасно измучилась за этот месяц. Теперь я знаю: ты можешь взять меня на этих мраморах, можешь убить меня, только оставь эту бесчеловечную сухость.

Она была возбуждена. Груди ее свободно двигались под платьем, словно плоды под листьями. Он чувствовал ее тело, растворившееся при лунном свете, лежащее на мраморе, на горном хребте, и дышал им. Он склонился было над ней. Сторожа свистели теперь перекрестно со всех сторон. Взгляд его упал на последнюю пуговицу ее платья: она была расстегнута. У него возникло чувство, что какой-то идиот бьет его железной палицей по голове.

— Кажется, магазин наш уже закрыт, — сказал он и пошел вслед за остальными.

Все встретились в Пропилеях. Сфинга посмотрела на нее без удивления:

— Ах, ты пришла? Ну, как? Понравились работы Фустоса? Видела, как удачно получается у него обнаженное тело?

Саломея резко сказала:

— Пошли, Мариго! Пошли, Лала! Я возьму такси.

Такси остановили чуть ниже. Лала шла последней. В помутневшем разуме Стратиса возник образ Исаака, идущего на заклание.

— Уф! — вздохнул с облегчением Калликлис. — Теперь пошли к девочкам.

— Кто этот Фустос? — спросил Нондас, словно не услышав предложения.

— Торговец йогуртом, — ответил Николас.

— Пошли к девочкам, — сказал Стратис.

— А я-то думал, что ты ни за что не пойдешь, — удивленно сказал Нондас.

— Акрополь нас преобразил, — сказал Калликлис. — Да здравствует Акрополь! Вперед!

Они стали спускаться к Анафиотике. Войдя в узкие улочки, натолкнулись на гида по Акрополю, который ковылял впереди.

— Покайтесь! — крикнул гиду Стратис, обгоняя его.

— А! Бацакаца… — ответил тот. — Человек борется за выживание: что поделаешь? Возьму его, и пропустим по стаканчику.

— Спокойной ночи, — сказал Стратис. — Мы еще увидимся.

— Кто это? — спросил Нондас.

— Надежный сутенер. Как-нибудь я вас познакомлю.

Нондас обернулся и посмотрел на оставшегося позади человека, словно желая запечатлеть в памяти его образ.

Очень тихо и очень терпеливо Николас прошептал:

— «Retournons a nostre propos. — Quel? chier? — Non, mais torcher le cul». Переведи, Нондас.

И засмеялся все с тем же выражением снисходительности.

Они вышли на улицу Эолу и прошли до переулка у церкви Святого Константина. В момент их приближения дверь поглотила три тени неопределенного вида. Они постучались. Им отворила беззубая старуха. На лице у нее было выражение стюарда, который заботится о пассажирах, страдающих морской болезнью.

— Не желаете ли зайти завтра? Сегодня желающих хоть отбавляй, — сказала она, но затем, узнав Нондаса, добавила: — Ну ладно, проходите.

Узкий открытый проход вел к деревянной лестнице. Мокрый цемент блестел в белесом свете луны, по которому они теперь ступали. Развешанные в глубине простыни казались лиловыми. Старуха отшвырнула пинком кошку, запутавшуюся у нее под ногами, и стала подниматься. Ступени скрипели. Стратис шел последним. На лестничной площадке остановились. Другая дверь и другой коридор, полутемный. Там, в глубине задвигалась какая-то фигура.

— Домна! — позвал Нондас и торопливо пошел вперед.

До Стратиса донеслось смутное бормотание, напомнившее молебен, услышанный за границей три года назад. Нондас вернулся обратно. Следом за ним шла полная низенькая женщина. Черная лента стягивала на талии розовую рубашку, которая едва прикрывала бедра. Она смерила взглядом всех, одного за другим, и сказала:

— Подождите немного. Я вас устрою.

Они стали ждать. Вдруг раздалась песня граммофона:

Не бойся, не бойся,

Не бойся больше,

Тебе уж скоро будет хорошо…

— Да это же Сосунок! — догадался Стратис.

Они ждали дальше. Калликлис, казалось, был в прекрасном расположении духа:

— С той минуты, ребята, как мы вошли сюда, я все ломаю голову вот над чем. Однажды летом прошлого года пошел я в «Афиней». Главным номером вечернего представления была женщина, которая должна была раздеться на сцене догола. Субботний вечер, театр забит до отказа. Уже выступили акробаты, фокусники, чревовещатель, наконец долгожданная минута настала. Декорация: столик с зеркалом и стул. Скрипка заиграла тоскующую мелодию. Вышла высокая смуглая женщина, села, посмотрела в зеркало, сделала вид, будто ей жарко. Затем она стала посреди рампы и принялась снимать с себя одежду. Все это она делала очень неумело, бедняжка. Скрипка затянула жалобу. Когда она дошла до трусиков и лифчика, загремел барабан. Она сняла и это…

— И что же дальше? — спросил Нондас.

— Безудержный раскатистый смех сотряс весь театр. Нужно сказать, что тело у женщины было прекрасное: ничего смешного, совсем наоборот. Почему же смеялись? В этом-то и вопрос.

— Нашли замену побиванию камнями.

— Нашему племени чужда сентиментальность, — сказал Нондас.

Отворившаяся дверь породила чьи-то усталые шаги. Появились двое мужчин, один за другим, и прошли мимо. От них сильно несло винным перегаром. На плече у второго был рупор граммофона.

— Брось, ты в этом совсем не виноват, — пробормотал Сосунок. — Виноват Акрополь.

— Акрополь-разакрополь. У меня угрызения совести! — ответил Хлепурас.

— Нет! Послушай меня. Я — артист и знаю это. Я прав, — сказал Сосунок.

Хлепурас ответил безнадежно:

— Конечно же, ты прав. Кто не прав, сидит в тюрьме, но…

Дощатая лестница заскрипела снова. Когда рупор исчез, снова появилась Домна. Комната, в которую она отвела их, представляла собой куб с синими стенами, двумя диванами и столиком посредине, над которым повис голубой свет.

— Нужно чуточку подождать. Работы сегодня слишком много, — сказала Домна.

Грудь ее казалась неподъемной. Нондас заговорил сладким голосом:

— Ничего. Тебя и еще одной вполне хватит. Мы здесь все друзья. Даже тебя одной нам хватит.

— Нет уж, — возразил Калликлис. — Так мы до рассвета не управимся.

— Минуточку, — сказала Домна. — Думаю, Кула уже закончила. Пойду, приведу ее.

Стратис поглядел на стены и подумал о развешанных внизу во дворе простынях.

— Эх, ребята! — сказал Николас. — Не кажется ли вам этот свет арестованным лунным светом?

— Акрополь грешников, — сатанинским голосом сказал Нондас.

Никто не засмеялся.

Калликлис почувствовал необходимость сопротивляться или выпрыгнуть из окна. Он посмотрел на Стратиса: того и вовсе не существовало.

— Ты, Нондас, — Приап и осел Силена в одном теле, — сказал Калликлис. — Когда Приап чувствует похоть, осел ревет. Результат — зизифус.

Николас громко рассмеялся. Стратис тоже.

— Почему же зизифус? — спросил он.

— Потому что мне так хочется, — ответил Калликлис.

Он ощущал торжество победителя. Он был неудержим. Ужасно доверительным тоном он продолжал упрямо:

— Теперь слушайте. Дайте честное слово, что не разболтаете! Я трахнул Сфингу.

— Кого? — спросил Нондас, воздевая руки к небу.

— Ну, Мариго, или как там еще ее зовут? После того вечера в таверне — помнишь, Николас, ты еще напился и принялся болтать? — я столкнулся с ней на улице. Она посмотрела на меня издали так, будто хотела выпить. «Хочу посмотреть вместе с Вами „Блудницу Императрицу“», — сказала она. «Чудесно! С удовольствием», — ответил я. Чушь. Кафешантан в Чикаго. Но дама уже терлась ляжкой о мою ляжку. Потом ей захотелось на холм Филопаппа. Мы пошли. Она несла всякую чушь об упадке Европе и прочее в том же духе. Будто мне не все равно, даже если вся Европа пойдет ко дну? В конце концов надоело — и получился Филопапп.

— Нет! — запротестовал Нондас.

— Да! — сказал Калликлис. — Живот у нее весь в родинках. Их там столько, как маслин в бочке. Не веришь — посмотри сам.

Нондас покраснел:

— Ты грубый.

— Я искренний.

Дверь отворилась, и вошли две девицы. Кула была высокая, с черными волосами. Ее продолговатое лицо казалось истоптанным. Зеленый халат с широкими рукавами и замысловатыми рисунками был распахнут до пояса, открывая недоразвитые обвислые груди. На лице Нондаса отразилось удовольствие: он поднялся, как автомат.

— Мы заждались, — сказал он ей. — Давай начнем.

Кула вернулась к двери. Ее широкие рукава трепетали в тусклом свете.

— Будь повнимательнее, чтобы осел не заревел, — крикнул ему, засмеявшись, Калликлис.

— О чем вы говорили? — спросила Домна.

— О моей невесте! Я спрашивал ребят, жениться ли мне на ней или не жениться.

— Женись, — сказала Домна. — Все честные одинаково лживы и лицемерны. Какую ни возьми, все равно рога наставит. Только что у меня был отец семейства, который пришел за утешением, потому что застал жену с котярой из бакалейной лавки. Пожилая женщина, четырех детей имеет, а стыда никакого. Кровать скрипела, так включили граммофон, чтобы ребенок в соседней комнате не слышал.

— Должно быть, это был тот, с рупором, — сказал Стратис.

— Он самый, — сказала Домна. — Но пора и нам приступать к делу: за дверью еще многие дожидаются. Кто первый?

— Иди, — сказал Калликлис Стратису, похлопав его по плечу.

Кровать была очень старая. Ее четыре точеные колонны смотрели в разбитый потолок. Домна сняла рубаху и легла. Усевшись на единственном стуле, Стратис рассматривал ее толстые колени. Лежала она на боку, и грудь ее спокойно отдыхала на белой простыне, словно фасад.

— Приходилось ли тебе видеть Кариатид? — спросил ее Стратис.

— Слушай, парень, ты пришел трахаться или издеваться?

Стратис хотел было подняться, но ноги не повиновались. Он порылся в карманах, собрал все деньги, которые были у него, и отдал ей:

— Я не пришел издеваться. Я пришел, как человек с рупором. Кариатиды — это такие статуи.

Домна удивленно взглянула на него и принялась считать своими толстыми пальцами купюры.

— А это — по ошибке, — сказала она, возвращая неиспользованный билет Саломеи.

Стратис бросил его в стоявшее рядом ведро.

— Откуда ты?

— Из Айвали.

Он смотрел на нее еще некоторое время. Если бы она была мертва, это было бы то же самое. Взгляд остановился на отметине на ее боку.

— Нож прошелся сверху по коже. Один мальтиец в Пирее.

— Доброй ночи, — сказал ей Стратис.

Она поднялась и подошла к нему. Он ощутил ее тепло. Тогда он заметил, какой уставшей была ее грудь. Словно избитая плетью.

— Если придешь снова, денег не возьму, — сказала она очень просто.

Крестьянка, сидя на пороге дома, кормила грудью ребенка в очень давние времена. Он наклонился, поцеловал ее в плечо и вышел в ночь, не думая о других.

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

Тяжелый грохот ворвался в оцепеневший мозг Стратиса и разбудил его: упал тяжелый карниз с перекладиной гардин. Он поднялся, отодвинул карниз и отряхнул руки от скопившейся на гардинах пыли. Наступил вечер. Слабый электрический свет освещал растения у Музея. Звуки пианино по соседству мешались с металлическим звоном трамвая. Он вылил на себя два ведра воды и сел за стол.

На стопке книг лежал конверт. Стратис взял его, некоторое время рассматривал почтовые штемпели, затем распечатал и прочел:

«Париж, 27 апреля

Дорогой Стратис, вот уже почти два месяца, как получил твое письмо. Только сегодня нашлось время ответить. Все это время очень много работал над диссертацией. Тема необычайно заинтересовала меня и, думаю, тебе понравится: „Платоновские идеи в поэзии символистов“. В эти дни пишу главу о Малларме. Жаль, что тебя здесь нет. Так хотелось бы услышать твое мнение. Часто вспоминаю, как страстно мечтал ты о возвращении. Никого не желал слушать. Говорил, что иного спасения нет, что тебе не хватает земли. Однако думаю, что земля есть всюду, где можно работать. Я здесь иностранец, но надеюсь сделать кое-что. Разве можно сделать это в Греции, где все уничтожают, как саранча? Кажется, ты писал мне об этом…

Вечером был вместе с Н. в Люксембурге. Прелестная весна. Мы отправились с вечерним барабанным боем. Вчера она пошла послушать „Царя Давида“ и встретила Ф., которую не видела уже несколько месяцев. „Постарайся удержать свое счастье, — сказала она ей. — Это очень много значит, когда рядом кто-то есть. А у меня нет уже даже собаки“. Она очень изменилась после своей последней неудачи. Рука у нее значительно лучше, однако неизвестно, сможет ли она еще когда-нибудь играть.

Пишу тебе это потому, что знаю, как сильно ты любил ее. Тогда, когда мы виделись, она была одной из самых замечательных женщин в мире. Кто знает, куда теперь ведет ее судьба.

Пытался писать тебе без галлицизмов и французских слов…».

Стратис бросил письмо в ящик стола и с силой задвинул его. Он уперся лбом в ладони и закрыл глаза.

Он ушел с концерта и гулял по берегу реки. Был поздний вечер. Тяжелые грузовики проезжали, оставляя за собой сотрясение. Играли «Симфонию ре» Франка. Темп allegro non troppo все нарастал, нагромождался и рассыпался кучей осколков по грязным плитам среди бескрайнего города вместе с ним. Страстное желание выразиться переполняло сердце. Он чувствовал голос свой нечленораздельным до скончания веков. И снова музыка, и снова слова в его устах, жесткие, словно галька. «Далеко на Западе два года назад…», «Далеко на Востоке два года назад…», — шептал он, — «стоячие воды, не знающие, куда течь… среди немого лунного света…». Он огляделся по всем четырем углам комнаты. Перед ним — шкаф с зеркалом, справа — поломанная кровать, в левом углу — иконостас, один из скудных осколков его детства. Затем — окно с рухнувшей перекладиной и книжный шкаф. Он сделал движение рукой, желая взять книгу. Рука вернулась пустой. Другой рукой он взял перо и написал:

Когда остался один на Акрополе Стратис,

Взошел на камень он и сказал вот что:

Неисчислимо луны сиянье!

Обломки, строительные подмостки!

О, разбитые вдрызг колонны!

О, великая неразбериха!

О, бегство!

Сфинга, Лала и Калликлис ушли.

Нондас и Николас ушли.

И Саломея ушла.

О, справедливость!

Женщины, которых я любил, были нежными: разве что расставание поспешно облачило их в железные одеяния.

Я еще не свободен, и потому говорю. Меня связывают эти белые очертания, которые белы даже более, чем Григорий Акрагантский в Дафнийской церкви. Но когда я вскоре останусь без помех в моем одиночестве, я буду жить снова, — я ведь это знаю, молчаливый, как прежде, потому что не буду решать, к чему прикоснуться перво-наперво, и все станет волшебством.

Чем был я, влача ноги в сумраке больших городов? Чем был я, бродя в тоске между Омонией и Синтагмой? Тенью. Возможно, мечтой других.

Сменяющие друг друга тяжелые здания, толпа, которой ни ты не знаешь, ни она тебя не знает, единственная забота которой в том, чтобы износить твою одежду, твои мысли, твое сердце. А ты все подмечаешь: пальто, которые нельзя носить со вчерашнего дня; морщину, которой еще не было утром; любовь, которая только что была вечной. Износ упорный, как моросящий дождь. И приходит мысль, что если бы ты заговорил, все они заорали бы, как младенцы. Тогда губы твои дрожат, и ты проходишь мимо.

Ты проходишь среди безумных инсценировок: металлические мосты срываются и движутся, словно корабли; бассейны с фонтанами расширяются и становятся океанами; женщины растворяются в уличной грязи; мужчины превращаются в здания с тысячами грязных комнат. И быстрая лихорадка от электричества, и распространяющийся голод.

Кто видел эти массовые зрелища?

Может быть, ты, мой дорогой друг, испустивший дух однажды на рассвете в феврале, когда ночь, прильнувшая к стеклам твоего окна, начала выцветать, как сжигаемая бумага? Ты был небрит и покрыт совсем старыми пиджаками — змеиными рубахами, как ты говорил. Ты заставил меня прочесть тебе стих, которого я не знал:

Благословен песок бесплодный,

На коем все наго, как море…

Ты разрыдался. Стиснув зубы, ты прошептал: «Это ничего… Всего-навсего атака судьбы со слезоточивым газом». Ты задыхался. И еще ты сказал: «Когда я скончаюсь, выбрось меня из окна. Я не упаду на улицу…».

Ты жил среди чудес. Возможно, ты был прав, веря, что еще одно чудо последует по-родственному за твоей смертью. Но почему же ты забыл, что мы не можем торопиться с обещаниями, которые дает нам мир, потому что он меняется всякий раз с рождением или смертью человека?! Ты скончался, а я даже не пришел посмотреть на твое погребение. Я покинул тебя поспешно, словно гонясь за твоим последним дыханием, которое спускалось по лестнице.

Я вышел. Фонари отражались попарно на мокрой улице. Я прислонился к каменному бордюру реки. Зеленый рассвет виднелся вдали. На фальшборте баржи вырос человек и стал мыть руки: я смотрел, как они переплетались друг с другом, словно передние лапки мухи. Прошла веселая компания рабочих и работниц. Они решили, что я — подвыпивший кутила, и обругали меня. Я чувствовал себя таким одиноким, словно был последним киклопом некоей утерянной «Одиссеи».

Церковь с обезглавленными башнями вырисовывалась справа. Мягкий, как пух, рассвет касался моего лица. Дома, очистившиеся от взглядов людских, являли спокойную улыбку. Неодолимая нежность лизала мне шею — общая доброта. Тогда закрылась дверь, и я услышал шаги по тротуару. Почему столь бурно сотрясается душа из-за сущего пустяка? Бодрствующие старики, которые ищут лекарство в темной комнате; пары, которыми овладел сон в случайной любовной позе; девы и отроки, мечтающие рукой на природе; младенцы со щеками, распухшими от ночного плача, — на кроватях узких, широких, деревянных, металлических, на матрасах, на случайно подвернувшихся диванах, в колыбелях начали плясать передо мной, словно корабли и лодки, ведущие борьбу среди самого своеобразного бушевания. Когда они успокоились, мне показалось, что я рассматривал нескончаемый морг.

Сияет луна, и хребет Гиметта нежен, как сострадание девы. Снизу, из города поднимается высокий голос свирели, который подчеркивает — что подчеркивает?… Снова возвращаются несколько фраз и, самое большее, два или три жеста. Я терзаюсь. Иногда в запертой комнате я мучительно пытаюсь осмыслить то прошлое. Оно раздувается, словно хрустальный шар. Чтобы различить что-то, нужно пристально вглядываться по нескольку часов кряду. Затем я остаюсь, преследуемый и больной, по нескольку недель, пугало и отвращение для моих близких, с сумасшедшей болью, там, далеко в том городе, словно калека, чувствующий боль в отрезанной ноге.

Я стоял, прислонившись к стене набережной, когда все те усопшие повели меня осматривать человечество, меня изгонявшее. Затем, когда все исчезло, перед взором моим предстал идол твоего Парфенона, о Афина, цвета свадебной конфеты, розового и фисташкового, и я решил возвратиться.

Зерно, возвращающееся в родные места, — зерно, собравшееся прорасти. Ромей, возвращающийся в родные места, — человек, собравшийся ругаться. Греция, я сохранил тебя на теле моем, и ты свела меня с ума. А мои товарищи, которые верили вместе со мной в корни и в возвращение, изо дня в день претерпевают у меня на глазах превращения, я бы сказал химические. Один из них быстро разочаровался: он снова уехал и будет уезжать всю жизнь. Другой развлекает дам фразами, которые возненавидел: вчера он стал министром. Еще один говорит, что он — поддельная кора Эрехтейона, земляная копия живого существа, оставшегося на чужбине. И еще много других. А тот, после того как возвел вокруг себя первую ограду, почувствовал, что нужна ему еще одна ограда для чувств, круживших снаружи. И еще одна, и еще. Столько, что сердца его уже не слышно: если его разрезать, оно покажется луковицей.

Мы — толпа на шхуне, которая странствует много лет со спущенными парусами. Нас мучит голод. Одни из нас утратили рассудок, другие убивают себя сами, некоторые возвращаются к состоянию моллюска. Время от времени кто-нибудь из нас взбирается на мачту, и нам кажется, будто он кричит оттуда о прекрасных берегах — о неведомых странах. Мы видим их. Тогда он спускается опять к нам и становится единственным, кто утверждает, что нет ничего, кроме скалы, мрамора, и соленой воды. Тогда мы в гневе бросаем его в море.

Мы столько всего разрушили. Мы можем пересчитать друг друга. Обломки.

Спокойной ночи.

Тут у Стратиса кончились сигареты. Он перечитал свои бумаги, пожал плечами и отметил в конце:

«Здесь опускается занавес, дорогая Саломея.

ЗАНАВЕС».

Он взял конверт, запечатал бумаги, написал адрес, выпил стакан воды, запер ставни, снова улегся и погасил свет.

СТРАТИС

Воскресенье

В полдень пришел чистильщик-вестовой от Сфинги. «Лонгоманос вернулся, ты должен узнать его по-настоящему. Он живет в Кефисии. Не видится ни с кем, кроме самых верных. Я рассказывала ему о тебе с большой симпатией. Если хочешь, пойдем вместе. Мы могли бы, я это ясно вижу, стать очень близкими друзьями».

Подчеркивания — еще одно безумие. Рельсы Хлепураса.

С тем же чистильщиком я отправил Саломее вчерашнее.

Понедельник

В кабинете до 9 вечера. Между стопками бумаг отрывки из бортового дневника. Речь идет о кочегаре, который не хочет работать. Характер у него (согласно заявлению капитана) неплохой. Он предан своей семье (жене и трем детям, которые ждут его заработка), но вдруг не может или не желает работать. Он сидит на куче угля и мечтает. Я почувствовал себя солидарным с этим человеком. Думаю, у него могло появиться в своем роде два господина: один — корабль, а другой… Кто этот другой, нежданный ангел, поразивший его? «Никто не может служить двум господам».

Все записи в дневнике начинаются так: «Остаемся на месте, ожидая распоряжений».

Вторник

Во второй половине дня, после обеда пришел Гиоргис, который был распорядителем у нас на винограднике. Я не виделся с ним тринадцать лет. Однако я всегда помнил его благородные манеры, когда он выходил встретить нас, его фиолетовые шаровары и расшитый жилет, его манеру повязывать желтый платок вокруг головы. В европейской одежде он казался человеком, над которым измываются. Ему принесли кофе. Я угостил его сигаретой и дал прикурить.

— Как поживаешь, Гиоргис?

Он обвел взглядом стены, вздохнул и, сделав глубокую затяжку, сказал:

— Трудно быть беженцем, господин Стратис. Боремся. Только бы с сыном было все в порядке. Видишь ли, тот удар штыком: голова у него так и не зажила. Теперь он кричит и днем, ни с того, ни с сего. А тут еще и Риго рядом: напоминает ему о позоре. Нельзя так, не то потеряю и мою девочку.

Его дочь Риго изнасиловал целый взвод на глазах у семьи. С тех пор сын его бредит и днем, и ночью. Глаза Гиоргиса наполнились слезами. Некоторое время мы говорили о лечении его ребенка. Затем я спросил:

— Что-нибудь удалось спасти?

— О чем ты спрашиваешь, господин Стратис? Мы-то кем были? О том добре, которое вы потеряли, — вот о чем я думаю.

— Только бы здоровье было, Гиоргис. Не пропадем!

— Вот и я так думаю. Кольца потеряли, да пальцы целы. Конечно же, не пропадем, нас-то вон ведь сколько. Лишь бы дети были здоровы, и Бог от нас не отвернется. Только мы так вот и помрем.

Он поглядел на свою европейскую одежду, как на саван. Его прекрасные усы показались мне лохмотьями. Я подумал, каким он был тогда: высокий, коренастый, такой энергичный и авторитетный для окружающих. Он вынул табакерку и нежно погладил ее. Старую, черную, блестящую табакерку.

— Это все, что удалось спасти, — сказал он, улыбнувшись.

Я хотел было угостить его сигаретой.

— Лучше сверну. Привычка у меня такая.

Он взял табак и пристроил его на папиросной бумаге.

— Видишь ли, — сказал он, словно разговаривая сам с собой, — земля здесь бедная, а народ голодный. Здешним-то что делать? Думают, что мы пришли нарочно, чтобы отобрать у них кусок хлеба.

Я смотрел, как его толстые пальцы крутят сигарету. Целая вереница позабытых жестов прошла перед моими глазами: руки эти развешивали виноград, тянули веревку, сияли; пальцы перебирали трубки волынки или мылись под нашим краном; затем — северный ветер, бивший в оконное стекло, освежающий смех под листвой, пещера Святого Иоанна.

— А что случилось с Великоблагодатной?

— Что с ней могло случиться? Или зарезали, или бежала на чужбину.

У меня было такое ощущение, будто мне принесли любимое дерево, распиленное на дрова для растопки.

Среда

По несколько строк каждый день: без порядка, без последовательности, просто так. Только чтобы удержаться на поверхности. А что еще остается?

Четверг

Возвращаясь домой, я бродил по некогда знакомым кварталам. Темные улицы, самые пыльные на земле. Спутницей моей была печаль. Она приняла обличья людей, которых я знал до отъезда. Некоторые из них были уже мертвы: таких я насчитал пять или шесть. При свете фар небольших автобусов Форда я пытался отыскать прежние дома, но видел только развалины, закрытые ставни, женщин в черных одеждах. Я увязал по щиколотки в пыли и щебне.

Как мало выдерживают наши нежные чувства и наша добрая воля на жерновах судьбы! По крайней мере, если бы можно было работать — отдать всего себя, как одержимый ремесленник, скромно. Не нужно этого расточительства, дающего средства к существованию.

Пятница

Страшное пробуждение на рассвете. Тело мое стало желать столь же сильно, как и разум, обезумело. Кажется, будто воображаемое избороздило его, словно мозг.

Суббота, 2 часа дня

«Остаемся на месте, ожидая распоряжений».

Утром, перед тем как открыть глаза, я увидел вот что.

Неожиданно все автомобили принялись сигналить мне, и я поспешно свернул в узкую улочку. Я слышал, как позади вопят, словно совещаясь, как найти меня. Я забился в дверной пролет и смотрел на проходивших мимо людей. Каждое их движение оставляло за собой камни. В конце концов улица оказалась завалена обломками скал и булыжниками всевозможных очертаний. Их было так много, что если бы я вышел из моего убежища, то вряд ли смог бы пройти.

Я вошел в букинистический магазин. Сутулый человек в очках сидел на низком стуле и курил, держа в одной руке сигарету, а другой поигрывал янтарными четками. Он казался блаженным и вовсе не замечал меня. В магазине царил полумрак. Стопки книг поднимались до самого потолка и, казалось, поддерживали его. Эти скорбные колонны были расположены таким образом, что напоминали античный храм. Другие книги валялись на полу. «Барабаны», — произнес я и поднял одну из них, совершенно истрепавшуюся. Я раскрыл ее наугад и прочел:

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТАНЕЦ СЕМИ ПЕПЛОСОВ

Саломея подняла руку и посмотрела на часы. Рука ее упала к ногам.

И больше ничего. Со все нарастающим волнением я перелистал книгу. Все страницы были чистыми. Я перелистал книгу снова. От белизны бумаги мне стало дурно. Тогда я смутно разглядел, как блаженный человек поднимает голову, смотрит в моем направлении и говорит: «Вы ошиблись, господин. Это — не книга. Это — клепсидра».

Вечер

Сообщение от Саломеи. «Занавес. Согласна. Но буду ждать тебя завтра, в пять, на площади Элевфериас, за занавесом. Если у тебя есть что-нибудь лучшее, не страшно. Не нужно даже сообщать. В любом случае, дома меня не будет».

Понедельник

Вчера я ожидал ее на этой площади, которая держит курс в сторону Сахары, у треугольного фронтона дома, который был когда-то моей гимназией. Никаких воспоминаний о тех годах: функционирование моей памяти прервалось.

Саломея пришла вовремя. Мне она показалась ускользающей, почти воздушной.

— Ты изменник, — сказала она.

— Одних губит измена, другие чахнут от верности, — ответил я (или изрек какую-то другую глупость в этом роде).

Я ощущал себя сосудом из необожженной глины. Небо было облачно, ветер закручивал всепроникающую пыль.

— Тем не менее, поскольку ты пришел, прошу тебя — по крайней мере, сегодня — быть щедрым.

Я промолчал. Мы прошли по унылым улицам, мимо жалких строений: такова безысходность нового в Афинах. Закрытые окна, присыпанные пылью, вызывали в памяти белые глазные яблоки слепых. Только одно из них позволило разглядеть девочку с черными волосами, очень большими глазами и чересчур размалеванную. Увидав ее, Саломея хотела было что-то сказать, но сдержалась. В Керамике[99 - Керамик — знаменитый район горшечников в древних Афинах. В настоящее время на территории Керамика находится античный некрополь.] мраморы под низко нависшим небом были бледны и далеки. Только то высокое здание, которое, словно пугало, возвышается над античным некрополем, обладало еще какой-то упрямой старческой живостью. Я прошел вперед и стал рассматривать его вблизи, сделав круг, словно был один. Его веранды и балконы были из почерневшей древесины. За разбитым окном виднелись занавески, словно компрессы на теле больного. Саломея следовала за мной. Наше молчание было невыносимо.

— Когда-то девушки, должно быть, читали здесь со слезами на глазах Папарригопулоса, — сказал я.

— Кто это? — спросила она.

«Будущее — слово, означающее отсутствие настоящего»,— ответил я. — Так он писал.

Она засмеялась, но без радости. Уличный мальчишка бродил, расставляя смазанные клеем жерди для ловли птичек.

— Спроси его, не знает ли он, кто живет теперь в этом доме, — сказал я.

Она охотно прошла вперед и спросила.

— СлужащИе, — ответил мальчуган и ушел подальше.

— СлужащИе, — равнодушно повторила Саломея.

Затем без всякой связи и не глядя на меня она спросила:

— Ты любишь свою Грецию?

— Не знаю, любовь ли это или тяжба с моей гордыней, — ответил я.

— Гордыня — большая опасность, если…

Так и не закончив фразу, она глядела мутным взглядом.

Я сказал еще:

— А затем, в каком еще месте пребывает наше тело? Все остальные нас гонят прочь…

Глаза ее оживились, но она не ответила. Мы пошли к Тесейону. Когда мы поднялись к перистилю, какие-то совершенно русые иностранцы бросились гурьбой к аппарату бродячего фотографа, налетев на него, словно рой мух на сладкое. Пыль щипала глаза и сушила губы. Я чувствовал, как тоска медленно и уверенно закрывает все пути.

— У меня дома мы были бы более защищены, — робко проговорила она.

Я взял машину. Дома у нее был целый лабиринт признаний. Невыносимых. Затем она сказала:

— Тела умеют лучше находить взаимопонимание.

Я не сдержался. Она была невероятно глубока, с упрямой страстью, всюду. Затем были страшные слова и все исчерпалось. Я расстался с одним из призраков со всей моей жаждой.

Вторник

Весь день было унижение. Теперь призрак воплотился. Он там.

Среда

Ее дом. Я его желал.

— А! — сказала она. — Я и не думала, что ты придешь так скоро. Позавчера я хотела дать тебе ключ от моего дома. Ты ушел такой сердитый. Возьми его. Можешь приходить, когда хочешь…

Я бросил ключ в карман.

— …Когда у тебя будет потребность в женщине, все равно в какой женщине.

— Саломея, — сказал я. — Мне нужен человек.

На лице у нее появилось жестокое выражение. Она устремила взгляд в потолок.

— Не знаю, где ты его найдешь, — проговорила она отрешенно.

— Я хочу, чтобы ты поняла.

— Не знаю, могу ли я понять. Знаю, что не хочу потерять свободу.

Словно усталая или равнодушная, она разделась и легла.

— Это все, что я могу дать тебе. Не нужно расплачиваться даже билетом на Акрополь.

Я ушел, не прикоснувшись к ней.

Четверг

Этеокл и Полиник сражались всю ночь. Силы их были совершенно равны. Кто из них был прав? Утром я поднялся совершенно разбитый, будто по мне прошел кавалерийский эскадрон.

Суббота

В четыре утра я зажег свет и увидел на мраморе, рядом со мной, ее ключ. Я поспешил к ней. В слабом свете вещи казались оцепеневшими в ее сне. Я прошел в ее комнату. Она спала спокойно, как малый ребенок. Глаза она открыла без удивления:

— А, это ты. Иди сюда, ложись. Ты, должно быть, устал.

Я почувствовал, как она постепенно просыпается. Затем устрашающая вспышка взметнулась и вернулась обратно с волнообразными движениями безумия. Так продолжалось до семи. Тогда она подняла голову.

— Пришел все-таки? Ты прогрессируешь…

— Спеша сюда, я задавался вопросом, застану ли тебя одну, — ответил я.

— Если бы со мной был кто-то, ты подождал бы, пока он кончит, не так ли?

— Тогда следовало бы допустить, что я увидел дурной сон.

На утренних улицах каждый человек, каждый предмет казался мне еще влажным от ужасной купели его ночи.

Воскресенье

Не иметь возможности работать — еще одно мучение. Едва выйду из механической жизни, едва перо коснется бумаги, является это тело и сокрушает все преграды. Никогда грудь ее не была столь живой, как в тот раз: в ней бурлили силы весны в разгаре.

Недобрая ночь. Игла вышивала ее имя на моей коже, словно на матросской тельняшке. Я пылал. На рассвете сон был тяжелым и без снов. Едва проснувшись, я вышел и отправился в Маруси. Бараки туберкулезников. Их доски даже не обструганы. Запах теплой земли вместе с ужасом человеческого тела. Скрипка и пианино в кафе разучивали «Валенсию». Вдали — невероятно присутствовала линия Гиметта.

Позорящие деньги, отвращение оттого, что мы — люди, красота и благость жизни — все это вместе, неразрывное, соразмеренное, и есть подземный механизм.

Я проходил целый день. Под вечер, в автобусе, когда я смотрел на молодую луну, казалось, что меня переселяют вместе со всеми водолюбивыми организмами в какой-то аквариум.

Понедельник

Трудно, трудно. Мысли о ней — словно гвоздь в мозгу. Утром все в порядке. После полудня начинаю думать, что каждый день, когда не вижу ее, прожит зря. Ночью сменяют друг друга порывистые и грубые картины. Ощущение, что кто-то из двоих должен сломаться.

Вторник

После жалких слов — минувшая ночь. После ужасной ночи оцепенения сегодня утром я думаю, что у нее есть, в сущности, все, что мне нравится, словно те вожделенные предметы, которые лежат за витриной. Вся трудность — в стекле, которое нужно разбить: это великое решение, которое погубит нас обоих.

Среда

Мы вышли под звезды, в места беспризорные. Живительный ветерок. Мы присели на каменном выступе. Не могу вспомнить, о чем я безудержно говорил. Помню только ее голос: «Перестань… Перестань…». Она была близка мне как никогда. Затем, как у человека, возвращающегося в свое естественное состояние, было обычное. Кого же она желает наказать? Кого из нас двоих?

Четверг

Если бы минувшей ночью я остался с ней дольше, то стал бы избивать ее до тех пор, пока не понял, что стал совершенной скотиной. Возможно, это было бы очищение. Что случилось теперь? Все занемело от боли. Куда девались это свежее тело и пылающие уста? Куда они девались? Снова головокружение, готовое залаять. Довольно.

Пятница

Сон в течение всей недели по три-пять часов. Даже после полудня не могу успокоиться. Едва закрываю глаза, снова является она — вся, до самых своих корней.

Ощущения, распространившиеся по всему телу, по всему разуму, проходящие сквозь здоровье и болезнь, выдержку и погибель, под опущенными ресницами, вместе с подъемом руки, словно жидкость в вате.

Возможно, я уже представляю собой объект медицинского исследования. Несмотря на существенное уменьшение мыслительных способностей, чувствую огромный подъем телесных сил, иногда приближающийся к ликованию.

Поздно ночью

Тело ее опять предстало неодолимо. Я пришел к ней домой. Она приводила в порядок небольшую столовую. Пальцы ее пробегали по различным предметам, словно безумие. Я молчал. Она исчезла из комнаты, появилась опять, затем снова и снова. Я ждал. Чувствовал в крови моей множество шипов. Она протянула руки.

— Сегодня я не успокоилась, — сказала она. — Прилягу немного, а затем выйду.

Освобожденные тела и шепот среди борьбы.

Вдруг она сказала:

— Я — не место, в котором пребывает твое тело.

Я ударил ее. Она разозлилась. Несносные подробности.

— Остановимся здесь, — сказал я.

Она поднялась, закуталась в простыню и села.

— Да, — сказала она, — остановимся здесь, ты прав. С самого начала, узнав тебя, я задавалась вопросом, та ли я женщина, которая способна дать тебе то, чего ты желаешь. Ты всегда весь вместе и стремишься, чтобы и другой был весь вместе… — Она засмеялась: — Ты не оставляешь в карманах ничего, даже когда снимаешь одежду… Я думала, что покончила с сомнениями, но ты снова ставишь меня перед вопросами. Это — начало нашего несчастья. Не нужно спрашивать…

Я попытался было заговорить, но она остановила меня:

— Это я виновата. Я знаю это. Впрочем, разве имеет значение, кто виноват? Мы не идем вместе — вот и все. Я приду на Акрополь и на этот раз, а затем сделаем так, чтобы время прошло. Если нам суждено встретиться снова, встретимся снова…

Говорила она тихо.

Она вышла, чтобы собраться. Когда она вернулась одетая, я пожелал ей спокойной ночи.

— Всего доброго, — ответила она. — Знаешь, завтра я уеду на несколько дней с Лалой. Мне необходимо выйти из этого болезненного состояния.

«Так лучше», — подумал я.

Это было все.

Воскресенье

Под вечер я углубился в узкие улочки Плаки. Я оказался перед побитыми оспой ликами домов. На балконе с покрытым ржавчиной металлом сидел молодой человек в пижаме, безучастно-страстный, рядом с двумя сморщенными и надменными дамами былых времен. Справа, на возвышенности, — почти развалившиеся низенькие домики. В окнах — множество лиц, обращенных к сцене, которую я не мог видеть. Затем я услышал крики. Двое мальчишек толкнули коляску с инвалидом к центру небольшой площади и убежали. Инвалид был вне себя: он орал, что имеет полное право сунуть руку в брюхо этим ублюдкам и вытащить оттуда кишки. Усы у него были седые, а лицо покрыто бледностью убийцы. В тапках и домашнем халате, с огромными грудями и бурно вздымающимися бедрами и животом, семеня крошечными шажками, появилась его дочь. На помощь ей вышла старуха с большим камнем в руке. Другая старуха, с тарелкой плавающих в масле соленых сардин и с беззубым ртом, перерезала ей путь, громко обзывая ее шлюхой, неизвестно кем обрюхаченной. Старуха с камнем заорала:

— Дочь мою, если хочешь знать, когда она родила, муж повел под венец и так уважил, будто она — настоящая королева. Посмотри лучше на свою, голодранку, которая шляется по улицам и дает… лучше не буду говорить что. Как же ей не обрюхатиться за такими делами?…

— А вот и он! — закричал с балкона молодой человек в пижаме и захлопал в ладоши.

Венчанный зять вышел на возвышенность со свирепыми запавшими глазами под шляпой, с идиотским лицом и в штанах, свободно спадавших вокруг тощих ног. Он медленно сошел вниз, остановился перед толстухой, смерил ее взглядом, закатил ей пару крепких оплеух и потащил за собой в одну из лачуг у подъема. И даже не взглянул на оставшийся валяться тапок.

Вот что было дано Мне сегодня. Я был в ее квартале, и только теперь думаю об этом.

Понедельник

Гвоздики такие красные, такие соответствующие тому, что там. Я прекрасно помню все предметы — каждый в отдельности. Помню блеск ваз, древесину двери, вешалку. Она не сделала ни одного движения, чтобы удержать меня.

Вторник

Голос ее в медленном, нерушимом ритме. Ее колени, ее плечи. Этот ритм завораживает меня — совсем не в смысле движения определенного тела, а так, как сосны на ветру (характерно движение ветра в сосновой хвое), в смысле многих людей, которые любили до нас и будут любить, когда мы уже истлеем в земле, — все эти вздохи.

Ночь

Пытаюсь быть правдивым. Какова правда безумия?

Постепенно она перестает быть женщиной и становится текучим лабиринтом, который меняет свои углы и изгибы, обретая очертания кипариса, колонны, шагающего желания.

Среда

И вот однажды на рассвете забирается в наши простыни несчастье и охватывает наше тело. Сегодня на рассвете.

Еще до того, как рассвело, я пошел бродить по улицам. Они привели меня к ее дому. Таково веление рока. Я остановился перед дверью, испытывая неодолимое искушение открыть ее. Страх долго удерживал меня. Я был уверен, что в этом доме обитают привидения. В буквах реклам, в запертых лавках, в немых дверях уже двигались призраки: один из них был украшен увядшим майским венком Я осмелел, когда пальцы мои коснулись ключа. Пустые бесполезные кубы. В комнате отсутствия ложе еще не убрано, с замерзшими крохотными волнами сна. В соседней комнате — шкаф. Мое отражение в зеркале раздражало. Там висели ее платья — былые бездушные формы. Я попытался прикоснуться к ним: их словно наполнило тело из воздуха. Меня ударило ее благоухание. Я опустил взгляд и увидел сандалии с развязанными ремнями. Я подумал о ногах, которые ушли, и тогда почувствовал, как меня душит кошмар оттого, что все это пусто, что во всем мире не было никого, кто наполнил бы для меня это вновь.

Я увидел конец — завершенную смерть. Безотрадность.

Пятница, июнь

Письмо Сфинги:

«Дорогой Стратис. Уже почти месяц, как я ожидаю от тебя хотя бы пару слов. Завтра, в субботу, пойду к Лонгоманосу вместе с Лалой. Они возвратились сегодня утром. Л. ждет нас. И тебя ждет. Если ты согласен принять нас, зайдем за тобой в шесть в „Платан“. Всегда с надеждами, твоя подруга».

И рядом подчеркнутый post scriptum:

Саломея необычайно счастлива!

Суббота

Мы пошли к Лонгоманосу. Лала впервые.

Дом его находится за станцией. Комната, в которой он принял нас, выходит во внутренний двор. Он сидел на диване и беседовал с бледным, почти прозрачным молодым человеком с пышными волнистыми кудрями, такими светлыми, что казались белыми. Сфинга сказала мне, что он — не то литовец, не то латыш, не помню точно. Увидав нас, Лонгоманос поднялся. Он был без пиджака, в расстегнутой рубахе оливкового цвета. Сфинга сделала реверанс и прикоснулась губами к неопределенного вида амулету, висевшему у него на груди.

— Добро пожаловать! — сказал ей Лонгоманос. — Ты, которая попускаешь вводить в заблуждение рабов моих и любодействовать, и есть идоложертвенное.

Голос у него был сальный. Он обвел взглядом окружающих, чтобы оценить произведенное впечатление. Сфинга раскраснелась, белокурый юноша ловил каждое его слово с глубочайшим благоговением. Лала не знала, куда ей деться. Комната была настолько затемнена, что глаз должен был привыкнуть, чтобы различать предметы. Стол из трех досок, брошенных на треножник, был завален книгами и бумагами. Среди них выделялась резная деревянная рука сверхъестественной величины, показывавшая кукиш, и глиняная чаша, наполненная всякого рода чубуками и резцами для ваяния.

— Моя новая подруга Лала, — с гордостью изрекла Сфинга. — Со Стратисом, думаю, вы знакомы.

— Весьма польщен, весьма польщен! — сказал Лонгоманос, повернувшись в мою сторону и искоса взглянув на меня. — Конечно же, мы уже встречались. Познакомьтесь с моим другом Кнутом.

Кнут подал каждому поочередно руку, резко наклоняя при этом голову, и снова занял свое место.

— Я слышал, Вы едете с ним в Африку, — сказал я Лонгоманосу.

— Да, едем, — ответил он. — Несмотря на болезнь, он преданно следует за мной. Он не выдержит невзгод и умрет в пути. Я знаю это, и сердце мое разрывается от горя, но ничего не могу поделать.

— Если бы он остался здесь, у него было бы больше надежды выжить, — заметил я.

— Надежды? Нет, юноша, мой бог — не бог надежды. Воля его должна свершиться. Мой бог голоден.

Кнут следил за разговором с улыбкой безгранично сладостной и, казалось, одобрял.

— Вы знаете греческий? — спросил я.

Он ответил фразой, которая предположительно была греческой, и продолжил с трудом по-французски:

— Понимаю, но говорить мне еще трудно. Я очень предан учителю. — Он вынул из кармана блокнот для заметок и спросил меня, понизив тон: — Может быть, Вы знаете, откуда взяты слова, которые произнес учитель, приветствуя даму.

— Какой-то церковный текст.

— Весьма любопытно. А откуда именно?

— Не знаю.

Лонгоманос что-то говорил Сфинге и Лале, искоса поглядывая на нас.

— Из Писания, — торжественно изрек он.

— Откуда именно? — робко повторил свой вопрос юноша.

— Не помню, однако следовало бы выяснить это, — ответил Лонгоманос. — Вообще же, полностью это место очень глубокомысленно.

— Нет ли здесь поблизости какого-нибудь митрополита, чтобы послать к нему и спросить? — очень серьезно произнес Кнут.

— Верная моя подруга, — сказал Лонгоманос, — не знаешь ли ты какого-нибудь владыку?

Он затрясся от смеха, широко разинув рот. Сфинга, дождавшись, пока он успокоится, сказала проникновенным тоном:

— Нашей юной подруге очень хотелось бы, чтобы ты как-нибудь принял ее и прочел что-нибудь свое.

Лонгоманос испытывающе поглядел на Лалу, а затем в пустоту:

— Что-нибудь мое… Что-нибудь мое! Весьма польщен…

Лала сделала жест, желая сдержать Сфингу. Лонгоманос заметил это и спросил:

— Прошла ли моя юная подруга через аскезу?

— Она учится, учится, — сказала Сфинга.

Теперь Лонгоманос разглядывал Лалу более дерзко:

— Вижу, вижу. Это сосуд, предопределенный для великого учения. Наступит время, когда я посвящу ее, и мы вместе пожнем обильные плоды.

Сфинга посмотрела на Лалу с гордостью, Кнут — взглядом весталки. Лала нервно поглаживала себе шею: было очевидно, что ей неприятно. Лонгоманос глубокомысленно улыбнулся и обратился к Сфинге:

— Знаешь, верная моя подруга, сегодня на заре мне пришла в голову мысль назвать тебя Киркой.

— Как тебе угодно, Сокол, — ответила Сфинга.

Она глянула на меня с каким-то испуганным подозрением и покраснела. Взгляд Лонгоманоса заиграл снова, и он сказал:

— Кирка была богиней — заявляю это со всей ответственностью.

— Да, была, — согласилась Сфинга.

— Великой богиней. Ей мы обязаны метаморфозами созидания.

Я пришел в недоумение, не удержался и спросил:

— Созидания?

— Конечно же, созидания, юноша. От низшего — к высшему, к преддверию бога.

— Простите, но мне казалось, что все было как раз наоборот, — заметил я.

— Вижу, юноша, вижу. Ты тоже в плену вековых предрассудков.

— Так, по крайней мере, говорил Одиссей, — добавил я.

— Ха! Этого я и ожидал. Хитроумный Одиссей, — сказал Лонгоманос таким тоном, будто у них были старые счеты. — Именно ему нравилось держать народ в неведении!

— Понятно, — сказал я, желая прекратить этот разговор.

Однако Лонгоманос больше не обращал на меня внимания — он был уже в ударе:

— А сестрой Кирки была Пасифая, родившая Минотавра — этот прадавний символ заключенных.

— Да, Сокол, — ритуально изрекла Сфинга. — Минотавр — это настоящий Прометей.

Мне уже порядком надоела эта закодированная беседа, и я поднялся.

— Прощай, юноша, — сказал Лонгоманос, — и не верь тому, чему учат благоустроенные имена.

Я не ответил. Сфинга снова совершила еще одно такое же поклонение его амулету. Лонгоманос проводил нас до двери, ведущей во двор. Кнут, делавший во время нашего разговора записи в блокноте, последовал за ним.

— Прощай, прекрасная Пасифая, — сказал Лонгоманос Лале. — Не бойся метаморфоз: они делают душу шире.

— Она постепенно научится, — покорно произнесла Сфинга, — научится, Сокол.

— Пасифая — вот кто истинная Афродита!

С этими словами Лонгоманос повернулся к нам спиной.

На улице я облегченно вздохнул. Я почувствовал в Лале поддержку. Кожа ее приобрела легкий бронзовый оттенок.

— Как прошло ваше путешествие? — спросил я ее.

— Превосходно, — с жаром отозвалась она. — Мы были на Пелионе. Все дни напролет — море и горы. И прибрежные гроты, где никто не мешает.

Саломея, всецело обладающая тем, что я любил, предстала передо мной в морских бликах. Мне стало больно.

— Могу себе представить преклонение Саломеи перед природой, — недобрым тоном произнесла Сфинга.

— Почему ты называешь Лонгоманоса Соколом? — спросил я ее.

Перемена темы ошеломила Сфингу. Она взглянула на меня угрожающе и сказала:

— Потому что он хищный, как сокол. Совсем не такая дохлятина, как некоторые.

Настроения продолжать у меня не было.

Автобус вмиг набился битком. Сфинга устроилась впереди. Я сел рядом с Лалой.

— Саломея — такая хорошая подруга, — сказала Лала. — Не могу понять неприязни Сфинги.

Я не ответил.

— Ты тоже странный, — сказала она, немного погодя.

— Странный? Почему же?

Она попыталась объяснить:

— Пафос у тебя странный. Скрытое пламя. Другие понимают это слишком поздно, что вполне естественно. Так вот и начинаются драмы.

Я заподозрил, что Саломея рассказывала ей обо мне. Мне стало неприятно:

— Может быть, я совсем без пафоса. Знаешь, что мне было бы нужно, Лала? Тело без чувственности, без отравляющих слов и всего этого жалкого пепла. Если бы дерево могло стать женщиной, это было бы как раз то, что мне нужно.

Я вдруг удивился, что говорил с ней так. Она повернулась и посмотрела на меня. И, чуть погодя, прошептала:

— Мне часто кажется, что я и есть дерево. Дерево, которому больно.

Сфинга, Лала и Стратис вышли на Синтагме. На Плаке, в таверне, собрались уже все, в том числе и Саломея. Разговор, который издали казался очень оживленным, оборвался с их приходом. Когда все уже уселись и сделали заказ, Николас сказал:

— Итак?

Калликлис начал:

— Итак, как было уже сказано, я познакомился с ним в этой кофейне. На визитке у него было написано: «Врач-социолог». Стояла жара. Вокруг нас сгрудились какие-то семьи в полном составе, едва ли не в исподнем белье. Он говорил быстро, необычайно гладко, с чувством убежденности в силу науки. Время от времени он прерывался на мгновение, вопросительно смотрел на меня, но едва я пытался раскрыть рот, он тут же начинал говорить снова. Думаю, он никогда не слышал человека, который бы говорил с ним: он только читал и болтал. Речь его была словно бурление закипающей воды: она нагоняла сон. Но в тот вечер было по-другому. Голос его внезапно разбудил меня: «Мы все больны, мы все отравлены, все. Как вы думаете, сколько лет осталось нам жить? Сто? Сто пятьдесят?…» Я смотрел на его накрахмаленный воротничок, выделявшийся среди прочих рубашек. Он рассуждал о всякого рода железах, разбирал сердца, почки и печени, говорил о смуглом цвете расы (сам он был рыжий), который был несомненным симптомом того, что мы катимся к дьяволу. Я успел спросить: «Если это так, что же нам делать?» — «Смешно, — продолжал он, — даже думать, что будет с нашей страной, кто будет править нами, как нам цивилизоваться, размышлять об искусстве и о прочих глупостях. Все греки, кто только может, обязаны эмигрировать на север, жениться на северянках, жить там и быть счастливы тем, что хотя бы дети их, возможно, доживут еще до лучших времен. Те же, кто останется здесь, должны утвердить законы, запрещающие воспроизведение вида, а детей, которые родятся по ошибке или из-за преступного неведения, — в Кеад!.. В Кеад!..». Он поднялся и угрюмо ушел, даже не попрощавшись.

Все время, пока Калликлис говорил, Стратис смотрел на Саломею. Он видел перед собой новое лицо — младшую сестру женщины, которую он видел в воображении и которая мучила его всю неделю. Он пытался согласовать друг с другом два эти образа. Саломея напротив него растворялась, исчезала, и он оставался один, крутя в пальцах даму из карточной колоды: два одинаковых лица никак не могли соединиться друг с другом. Он тяжело дышал. Тогда Николас запел:

Как человечество твердит,

Народ мы богатущий,

Но с древних лет наш дефицит

Всегда был хлеб насущный.

Смех Николаса прекратился. Саломея непрестанно менялась. Непостижимая. «Но там она должна быть легкой», — подумал Стратис. Чувства минувшего месяца встрепенулись в его мыслях одной единой могучей волной, все вместе. Он почувствовал, что карта выскальзывает у него между пальцев и падает на грязный пол. У него не хватило смелости наклониться и поднять ее.

— Что это? — спросил он Николаса.

— Глас народа, Метаксургио, — ответил тот.

— «Берите сушеную скумбрию, продаю сушеную скумбрию! Сушеная скумбрия с епитрахилью! Сушеная скумбрия, как аэропагиты!»— так вот кричал бакалейщик на улице Патисион, — медленно и серьезно сказал Нондас. — Наши идеалы — идеалы сушеной скумбрии, по крайней мере, для тех, кто выступает с речами перед народом. Что же касается тех, кто их слушает, то лозунг их — лозунг сельди в бочке: «Меня давят, но я молчу». Это я слышал однажды, когда меня зажали в автобусе. И Вам тоже может случиться услышать это. Называется это: «Быть молчаливым». Греция находится где-то между скумбрией и селедкой: морской народ. Твой врач, Клис, не так уж смешон. А г. Агриос или г. Гевафренакопулос — эти имена рекламирует сегодня газета — поступят очень правильно, если станут зайцами в автобусах или смотаются к эскимосам…

— Какое будет облегчение! — сказала Саломея.

Он впервые услышал ее голос столько дней спустя. Все с той же хрипловатостью, которая так сильно воздействовала на него. О, если бы она говорила еще, если бы она говорила, может быть, круг разорвался бы!

— Да, какое облегчение, — повторила Лала.

Еще один голос — хрустальный и протяжный. Тогда Стратис стал искать свои сигареты. Должно быть, он забыл их у Лонгоманоса. Сигарет не было. Однако он обнаружил небольшой конверт, в который положил ключ Саломеи. Этот конверт он приготовил еще в прошлую среду. Вспомнилось хождение по пустой квартире на рассвете. То колдовство. У него не было сил повторить нечто подобное.

— Возможно, вы правы, — сказал он. — Все мы вошли внутрь Греции, заперли двери и бросили ключи в Эгейское море. А теперь… Теперь мы готовимся пожрать друг друга.

Голос, который он услыхал, показался ему свирепым и чужим. В нем была пронзительная едкость. Он не был уверен, имел ли в виду то, что означали его слова, или же нечто иное, вызванное единоборством с Саломеей. Все удивленно посмотрели на него.

— Пошли. Мраморы ждут, — сказал Стратис.

Поднимаясь, он ощутил невыносимую тяжесть. Тем не менее, он приблизился к ней. Она шла вместе с Лалой.

— Коль речь зашла о ключах, я вспомнил и о твоем. В прошлый раз я забыл его вернуть.

— А! — сказала она.

Он протянул руку, выпустил ключ, не обратив даже внимания, готова ли она его взять, и направился к Николасу.

СТРАТИС

Мы сидели все вместе на верхней ступени большого храма, между четвертой и пятой колоннами. Все молчали. Только Сфинга вздохнула в какое-то мгновение, а затем мы снова сидели так, как раньше, словно монета, падающая той стороной, которая задумана заранее.

Пришли два существа — мужское и женское, раскрыли треножник, установили его, привинтили к вершине аппарат, навели, щелкнули и замерли в благоговейной позе, словно для молитвы у могилы, поглядывая на часы.

Когда установленное время прошло и они ушли, легкий ветерок пробежал между нами. Я думал, что-то должно измениться. Ничто не изменилось. Мы смотрели на круглую луну и на множество огоньков, погруженных в разноцветную ночь, словно в зеленый спирт. Мы все больше углублялись в тишину, и все тускнело. Я говорил, что все мы были затонувшим кораблем, жизнь которого под водой все еще оказывает влияние на поверхность моря над ним. Я говорил, что пережитое разумом и телом каждого из нас в течение дня должно подняться к поверхности пеной, словно пузыри воздуха от скафандра. Я говорил, что смотрящий на это сверху — оттуда, где светит солнце, — увидел бы очертания цифр, подсчитанных Николасом, эллипсы от безумных перемен настроения Сфинги, изгибы от плодов, к которым прикоснулась Лала. Саломея же была чем-то совершенно иным: у нее было право подниматься из глубины нашего погружения наверх, до самой волны, затем снова спускаться к нам, и так снова и снова.

Я принял законы, управлявшие этим состоянием. Я считал их справедливыми и испытывал своего рода счастье. Легкие фантазии выздоровления, к которым я стремился в минуты изнурительного напряжения, оживали снова и приходили все разом, предоставляя мне свое лечение. Я отдавался на волю этим сестрам, и время текло равнодушно, словно в бороздке между травами.

Приблизительно тогда Саломея спустилась и присела внизу, на первой ступени. Я понял, что у меня болит голова. Я поднял ее, но не смог удержать, и она запрокинулась обратно, к колонне. Я ощутил свежесть мрамора. Она — или кто-то другой — принялась насвистывать. Мелодия крошилась мелкими кусочками, как сломанная зубочистка. Вскоре к ней спустилась и Сфинга, таща за руку Лалу. Две ее руки сияли, словно боевые трубы. Луна увеличивала в математической прогрессии интенсивность ночи полнолуния.

Время от времени до меня долетали обрывки беседы: «Каким теплым было море… Женская стихия… Я разозлилась…». Нондас поднялся и направился туда же. За ним последовал Калликлис. Поднялся и Николас и исчез у меня за спиной. Тогда я услышал у моих ног громкий смех. Я увидел, что из всего экипажа остался только я — утонувший моряк на необычайно крупной белоснежной гальке. Я собрал все силы, поднялся во весь рост у колонны, к которой прислонялся, и начал болтать…

Стратис громко крикнул:

— Я убил мое одиночество и теперь не знаю, что с ним делать…

Все посмотрели на него. Саломея оставила на ступени зеркальце, которое вынула: теперь оно уже переполнилось через край лунным светом. Голос Стратиса время от времени приобретал разбитый, молящий тон. Он заикался и заговаривался:

— Расскажу вам лучше одну историю. Когда Саломея танцевала танец семи пеплосов, после того как обезглавили Иоанна, Ирод почувствовал, что исполнил свой долг и в тот день своего царствования. Он улегся и спал, не видя снов. Сны видела Иродиада. Это был страшный нервный срыв. Рабыня растирала ей лодыжки. Захмелевшие гости разошлись, выписывая вензеля, довольные тем, что отпраздновали самый значительный день рождения во всем мире…

Пот крупными каплями катился по лбу у Стратиса. Он утер пот тыльной стороной ладони и продолжил:

— Так вот, Саломея осталась в зале наедине с головой Иоанна, которого, нужно сказать, очень любила. Семь пеплосов валялись на полу вокруг нее, бездушные, перепачканные, словно убитые павлины. На столе в глубине зала лежали кубки и остатки яств. Свечи на многосвечнике либо уже дымились, либо догорали. Молосский пес в углу все еще обгладывал кость. Саломея уселась на диване. Болтливый ветер бил деревья в саду, и ее нагие бедра вздрагивали от ужаса. Перед ней на серебряном подносе лежала голова. Она сидела, задумавшись. Затем поднялась, взяла голову и установила ее на мраморе очага. Отошла подальше, посмотрела: нет, не так! Передвинула китайскую вазу и положила голову на ее место: все равно не так. Тогда она снова положила голову на поднос и уселась напротив, упершись локтями в колени и пощипывая пальцами правой руки левое предплечье, а пальцами левой руки — правое. Тоска все нарастала в ее груди: она не знала, что делать с головой… Ах, друзья мои! Друзья мои! Постарайтесь понять: она не знала, что делать с головой, которую отрубили ради нее…

Было совершенно очевидно, что Стратис изнемог от перенапряжения. Он был достоин жалости. Он замолчал и сделал глубокий вдох.

— Я попытался выразить это в стихах, — сказал он и стал декламировать с большим трудом:

Одна в салоне, Саломея,

Щипала руки ты себе…

Колени у него подогнулись. Николас подошел и поддержал его, взяв под руку.

— А что стало с головой? — крикнул Калликлис.

— Она выбросила ее в окно, — крикнул в ответ Николас, потащил Стратиса внутрь Парфенона и усадил его там на пол в углу.

— Я теряю силы, словно пустеющий бурдюк, — пробормотал Стратис.

Он закрыл глаза и потерял сознание. Все поднялись и стали вокруг. Саломея наклонилась и развязала ему галстук.

— Что с ним? — спросила она.

— Рецина была негодная, — ответил Николас. — Уходите лучше. Я сам о нем позабочусь.

Все ушли друг за другом — и первая Саломея, словно хор в трагедии, исполнивший свою роль.

Раздавались свистки, когда Стратис открыл глаза. Он лежал у внутренней стены храма под стершимися византийскими фресками. Свистки пронзали ему мозг. Перед ним стоял Николас.

— Пора уходить, — сказал Николас. — Витийствовать, когда луна в ущербе, — еще куда ни шло. Но в полнолуние это может плохо кончиться.

Он засмеялся и помог Стратису подняться.

— Этот свет — ядовитый сок, — проговорил Стратис.

Ему показалось, что Акрополь был новым до той самой ночи и что время, сконцентрировавшее два тысячелетия, вдруг взорвалось и обратило Акрополь в обломки.

Они медленно сошли вниз и отправились на восток.

Когда Одеон остался позади, Стратис снова посмотрел на скалу. В ней появилась упрямая выдержка. Он удивился, что скала сумела устоять после этого разрушения.

— «Крепость желает теперь пожрать тех, кто поедал ее», — прошептал он.

— Что ты говоришь? — спросил Николас.

— Это говорит Макрияннис.

— Кто?

— Из компании Хлепураса и Сосунка — того, с рупором, в борделе.

— Как ты познакомился с ними?

— Расскажу как-нибудь в другой раз: это долгая история.

Николас внимательно слушал. Ему было трудно разобрать, что было действительностью, а что — выдумкой. Он подозвал машину и оставил Стратиса дома.

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Ночь без луны! Наконец-то! — сказала Сфинга.

— Луна уже не обязательна, — сказал Стратис.

— Николас рассчитывал на шесть ночей.

— Компания распалась за три: пятьдесят процентов. И то хорошо.

Стратис выбросил сигарету. Они сидели в небольшом кафе в квартале у станции Кефисии после посещения Лонгоманоса. Тот прочел им свой лирический текст о каком-то племени в Афганистане. Обсуждения не последовало. Все прошло спокойно. Вскоре после чтения Лонгоманос пожелал им доброй ночи и удалился вместе с Кнутом.

— Ну не восхитителен ли он? — сказала Сфинга.

Стратис не уловил никакого смысла. Только голос Лонгоманоса помпезно звучал еще в ушах.

— В нем много великолепия, — ответил он.

— Лала тоже должна была прийти. Жаль, что у нее переезд.

Она подняла руку, чтобы поправить волосы. С тех пор как возвратился Лонгоманос, Сфинга носила платье из темного атласа. Талия у нее была перетянута лентой. Она называла это «рясой».

— Чем это таким особенным обладает амулет Лонгоманоса, что ты поклоняешься ему? — спросил Стратис.

— Он исцеляет.

— Исцеляет? От чего?

— Как-нибудь расскажу… Исцеляет от этого…

Она указала вялым жестом на небо. Звезды сбились в кучу. Стратис смотрел на них, пытаясь разобрать созвездия, но затем запутался. Молчание прервала Сфинга:

— Саломея тебя удовлетворяет?

— Странное название у этого кафе: «Встреча безумных плотников».

— Да, странное… Удовлетворяет?

— «Встреча безумных плотников»? Вполне.

— Нет, Саломея… Кстати, я даже не знаю, почему ее называют Саломеей.

— Думаю, чтобы зарифмовать с «салоном».

— Рифмы нет.

— Тогда она должна сменить имя.

— Ты хочешь свести меня с ума, Стратис. Если бы была луна, тебе бы это удалось.

— Нет, меня она не удовлетворяет, — сказал Стратис.

Он почувствовал, что совершил предательство. Затем подумал, что нужно начать привыкать относиться к ней равнодушно.

— К тому же я уже давно с ней не виделся, — добавил он.

— С ночи Саломеи, предполагаю… Я хотела сказать — Иоанна, — поправила себя Сфинга.

— Даже больше, — сказал Стратис, засмеявшись.

Он говорил, желая крушения. И не без отвращения, которое, как он надеялся, упразднит его признания.

— Она нравится мне необычайно, — продолжил Стратис, — но мы не подходим друг другу.

— Я так и думала. Гордость не позволяет ей отдаться целиком…

Она снова поправила волосы:

— …Отдаться целиком мужчине.

— А «безумные плотники» где? — тихо спросил Стратис.

— Они были бы здесь, если бы было полнолуние. Однако теперь мы можем поговорить по-человечески. При луне не знаю, что со мной происходит: становлюсь совсем сама не своя.

Звезды расползлись муравьями по тверди небесной.

— Они выглядят так, будто трутся носами друг с дружкой. Посмотри на звезды, — сказал вдруг Стратис.

Сфинга засмеялась:

— Вынюхивают путь своей судьбы и наших судеб. Только, что бы они ни делали, им не изменить ничего ни в твоей судьбе, ни в судьбе Саломеи.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Судьба Саломеи — быть гермафродитом.

— Надеюсь, больше Афродитой.

— Почему надеешься?

— Потому что ложился с ней.

— И Гермес разгневался.

— Очевидно.

— И теперь она пытается умилостивить его.

— Как это?

— С Лалой.

— Пытается?

— Неистово.

— И есть тому препятствие?

— Да, до сегодняшнего дня.

— Какое же?

— Лала.

— Почему?

— Потому что она невинна.

— Но ведь она замужем.

— Мужчины она так и не познала.

— А ее муж?

— Гомосексуалист.

— И никого больше нет?

— Только теперь появился.

— И что же?

— Она не хочет его.

— Откуда ты знаешь?

— Я сама его предложила.

— Кто это?

— Сокол.

— Диана, — сказал Стратис, — все у тебя сводится к Лонгоманосу.

Беседа их неслась учащенным галопом. Стратис остановился с облегчением. Он думал, что все свершилось после ее поездки на Пелион. Он передохнул. А затем ощутил пустоту. «Почему же облегчение?» — подумал он.

— Лала очень хороша, — сказал он. — Жаль…

— Я это знаю, — меланхолически сказала Сфинга. — Однако кто-то бы должен ей помочь.

— А где теперь ее муж?

— В глубинах Красного моря. Попал в кораблекрушение.

Она снова привела в порядок волосы и сказала, глядя на звезды:

— Сокол мог бы. Он умеет укрощать богов — и смиренных, и несмиримых.

— Но…

— Но тот, кто хочет возвыситься, должен отдаваться сам. Сокол не нисходит к другим. Очень жаль, если это создание останется в руках Саломеи. Она ее истощит.

В голосе Сфинги звучала приглушенная ненависть. Она охватила свои колени и сказала как можно нежнее:

— Ты никогда не задумывался о Лале?

— Я? Не знаю.

— Видно, ты все еще не в себе от этой незавершенной Афродиты.

Перед мысленным взором Стратиса пронеслись его последние дни с Саломеей, словно держащие наготове сеть, которую приготовились набросить на него. Он попытался избежать этого, обратившись к Лале, но та исчезала. Наконец, он сказал:

— Обстоятельства сложились иначе.

— Да, но нельзя оставлять ее в этом одиночестве, — настойчиво продолжала Сфинга. — По крайней мере, попробуй. Пусть она почувствует немного нежности… Мужской нежности…

— Нежности… Боже мой, — вздохнул Стратис.

За спиной у них раздался звон подков приближающейся одноколки. Сфинга поднялась и остановила ее.

— Мне пора, — сказала она. — Лала ждет меня. Сегодня она перебралась в Кефалари. Это первая ночь, которую она проведет в новом доме. Если я не приду, она останется голодной.

Она взяла свою туго набитую сумку и поднялась в коляску.

Когда коляска двигалась с места, она вдруг сказала, словно в голову ей пришла неожиданная мысль:

— Послушай, Стратис, если хочешь, приходи через час-полтора составить нам компанию. После нашего разговора мне не хочется, чтобы ты оставался один.

Никогда еще Сфинга не выказывала ему столько заботы.

Год назад Стратис жил в Кефалари, в доме, который заняла теперь Лала. Дом находился в глубине, вдали от строений центральной улицы, повернувшись к ним спиной. Две комнаты нижнего этажа, одна комната на верхнем этаже, а также дверь были обращены в сад, который сообщался с внешним миром посредством узкой тропинки, длинной, как горлышко графина, и очень темной ночью. Тропинка оканчивалась у большого орехового дерева, возвышавшегося у левого окна нижнего этажа. Стратис любил это дерево и, возвращаясь поздно вечером, чувствовал, будто его дыхание указывает путь.

Он ожидал увидеть дерево, когда ему показалось, что слышен голос Саломеи. Он остановился удивленно и прислушался. Неразборчивые звуки беседы, прерываемой время от времени смехом, долетали до него. Напрягая слух, он ждал. Благоухание дерева вызывало в памяти картины из его жизни минувшего лета. Закрытые ставни и жесткий, монолитный звон цикад среди послеполуденного зноя. Или вечера первых дней, когда еще не провели электричества и он писал при свете свечи, прилепленной к тарелке, задыхаясь от невыносимой тусклости на сердце. И еще лягушки, издававшие беспредельное, словно их были миллионы, налаженное кваканье, в которое вонзался собачий лай.

И тут он услышал голос Лалы:

— Саломея! Осторожнее, Саломея! Наверху еще нет света.

В мыслях мелькнуло смутное желание повернуться и уйти, но он не сделал этого. Он прошел вперед и стал за толстым стволом орехового дерева.

Обе комнаты нижнего этажа были ярко освещены, ставни их окон распахнуты настежь. Видеть правую комнату он не мог, левая была видна полностью, с голой круглой электрической лампочкой на конце провода, которая слепила глаза. Комната была совершенно пуста, если не считать стула под лампой и этажерки у стены, на которой стоял блестящий жестяной будильник.

Он попытался различить звуки. Никаких голосов, только шум передвигаемых вещей. Вдруг дверь в комнату открылась и вошли Сфинга и Лала, которые внесли стол и поставили его у стула. За ними появилась Саломея. Лала вышла снова. Сфинга присела. Саломея поставила свою сумку на стол и остановилась. Сфинга прошлась взглядом по всем четырем верхним углам.

— Когда-то у меня была такая же комната, — сказала она сердито. — Ее превратили в свинарник.

Она неприязненно глянула на Саломею, и обе они застыли, как на фотографии. Стратис с интересом рассматривал лицо Саломеи, которая осталась стоять под лампой. Черты лица были строгие, словно высеченные притупившимся резцом. Маска. Он мог бы взять ее в руки, и, если бы разжал затем пальцы, она бы упала вниз. Лала вернулась, неся под мышками две большие белые подушки, которые положила на стол.

— Пошли, притащим теперь Содом и Гоморру, — сказала Сфинга.

— Что? — спросила Лала.

Сфинга хлопнула себя руками по коленям.

— Содом и Гоморру, — повторила она. — Это выражение Лонгоманоса. Изумительное!..

Две другие женщины смотрели на нее, а она не могла удержаться от раздиравшего ее смеха:

— Ну да! Он взял новую служанку. Тоже номер! Как-то в полдень он спросил, убрала ли она дом. «Конечно, господин, — отвечает та. — Все в порядке — и Содом, и Гоморра, и Сарданапала!..»

— Здорово, — сказала Саломея.

— Здорово? Еще бы! Пошли!

Все вместе они принесли диван. Сфинга выбрала для него место — справа и наискосок у окна.

— Здесь ему, бедняге, свежее будет, — сказала она.

Затем принесли матрас и простыни. Саломея помогала Лале стелить.

— Смотри внимательнее! — крикнула Сфинга. — Так, как ты стелешь, не уснуть!

Ее охватила страсть Лонгоманоса к преобразованию устоявшейся мудрости. Она поднялась, взяла со стола подушки и сказала:

— Вот они, тайные советники.

Она заботливо пристроила их на диване, одну подле другой, задумчиво посмотрела на них и вышла.

— Сфинга сегодня в ударе, — сказала Лала.

— Переезды вдохновляют ее: я это уже замечала, — равнодушно ответила Саломея.

Лала нагнулась и поправила края простыней.

— Посмотри, как она положила подушки: словно на них должны спать двое.

— Почему бы и нет? — отрешенно произнесла Саломея.

— Другой-то кто? Или ты хочешь остаться со мной на ночь?

Только тогда Саломея удивленно подняла голову и посмотрела на подругу:

— Остаться?… Остаться?… Здесь мы хорошо не выспимся. А мне так нужен теперь покой.

Лала не успела ответить: вошла Сфинга. В руках она держала, словно младенца, довольно большой сверток в газетах. Сфинга положила сверток на стол и опустилась на стул. Лицо у нее раскраснелось.

— Уф! Какой тяжелый, — сказала она.

Обе женщины посмотрели на нее с удивлением.

— Это мой подарок на новоселье, — сказала Сфинга и принялась разворачивать сверток.

Стоя неподвижно за деревом, Стратис увидел, как из бумаг появляется небольшая статуя лежащего человека. Голова его была чуть больше висевшей вверху электрической лампочки.

— Это Гермафродит, — сказала Сфинга, — статуя, которую я обожаю. Отыскать эту гипсовую копию стоило немалого труда.

— Большое спасибо, — ответила Лала.

— Посмотри-ка, Саломея! Замечательно, не правда ли? — продолжала Сфинга. — Посмотри, какие у него плечи, маленькие груди, бедра. Совсем как у женщины…

Саломея подошла ближе.

— …Похоже на твое тело, Саломея…

Странная дрожь пробежала по плечам Саломеи, по плечам Лалы, затем вернулась обратно и исчезла в пальцах Сфинги, ласкавшей гипсовые изгибы.

— Ты мне льстишь, — сказала Саломея.

Стратис почувствовал по ее голосу, что к горлу у нее подкатил ком. Сфинга мечтательно продолжала свой монолог:

— …Женщина, приближающаяся к поре зрелости. Посмотри на живот! Женщина, приближающаяся к поре зрелости… А здесь вот, в дельте, неожиданно совсем крошечная лукавая птичка.

Лала вышла. Саломея уселась на диване.

— Ты сегодня какая-то странная, Мариго. Что с тобой?

Она произнесла эти слова очень быстро. Сфинга подняла голову, и взгляд ее на мгновение вызывающе вспыхнул, но затем она опустила глаза и принялась сворачивать ненужные газеты.

— Что со мной? Сегодня я делаю подарки: Гермафродита моей сестренке, а мою сестренку — гермафродиту…

Голос ее был неторопливым и бесцветным. Ладони, распрямляя газеты, издавали сухой трескучий звук, словно трещотки. Вошла Лала с низеньким столиком, который поставила рядом с диваном. Внезапно ладони Сфинги остановились:

— Ах! Какая глупость!

Лала, которая, склонившись над столиком, расстилала красную скатерть, приподнялась. Взгляд Саломеи стал пристальнее, словно она ожидала нападения.

— Вот, послушайте, — сказала Сфинга.

Она взяла газету и продекламировала:

— «Страдая телом и душой, Арамис обратил к религии свой дух и очи, почитая небесным возвещением двойное несчастие свое, то есть внезапную потерю возлюбленной и свою рану. Всякий при таком состоянии вещей полагает, что нет ничего неприятнее…»

Сфинга умолкла и огляделась вокруг. Лала и Саломея молча слушали ее. Сфинга поискала дату и сказала:

— Это номер за прошлую среду, 13 июня. И такое читают еще сегодня?! Сегодня!.. Невероятно…

Наступило полное молчание. Сфинга вздохнула, бросила газету и подошла к окну. Она наклонилась вправо, затем влево, словно ожидала кого-то, затем устремила взгляд в небо и воскликнула с пафосом:

— Действительно, нет ничего отвратительнее! Аминь!

Стратис подумал, что она обращалась к нему. Сфинга вернулась в комнату, посмотрела на будильник и сказала теперь уже поспешно:

— Уже полночь. Мне нужно уходить. Спокойной ночи, Лала. Спокойной ночи, Саломея…

Наклонившись, она взяла свою сумку.

— …Ах да! Чуть не забыла рукописи, Лала. Это мой перевод, который я тебе обещала. Если возникнут вопросы, Саломея объяснит. Вот увидишь, Саломея…

Она вынула свиток и положила его на красную скатерть рядом с кроватью.

— Спокойной ночи, — сказала, даже не пошевелившись, Саломея.

— Спокойной ночи, — сказала Лала и подошла к ней ближе.

Сфинга, поколебавшись, сделала движение, желая поцеловать ее. Лала подставила щеку. Сфинга посмотрела на Саломею. Лицо ее не выражало ничего. Тогда Сфинга взяла лицо Лалы в ладони и поцеловала ее в губы. Все еще держа в ладонях ее лицо и смотря в него, Сфинга сказала:

— Ах, ты покраснела, сестренка. Это, между нами говоря, ничего не значит. Не так ли, Саломея?… Доброй вам ночи!

Она вышла в сад, захлопнула за собой дверь и исчезла на темной тропинке.

— Наконец-то, — сказала Саломея. — Сегодня она выглядела жалко.

— А еще этот свет, слепящий глаза, — ответила Лала. — Погоди, попробую что-нибудь получше.

— Оставь. Мне нужно уходить.

— Минуточку!

Лала вышла, Саломея последовала за ней. Теперь Стратис видел перед собой пустую комнату, в которой господствовал в одиночестве лежащий на столе гипсовый Гермафродит. Электрический свет отвесно падал на него, отчего Гермафродит казался жестоким и умершим.

«Действительно, похож ли он телом на Саломею?» Стратис попытался вспомнить подробности. Ее линии всплывали в памяти его тела, доходили до этого асбеста и пылали. Стратис почувствовал усталость, которая вызывала желание уйти. Затем он услышал голос Лалы:

— Думаю, она права: он напоминает твое тело…

Сначала в правой комнате, а затем и в той, которую он видел, погас свет. Появился медовый отблеск, и двинулась огромная, до самого потолка, тень. Лала поставила на стол поднос с фруктами и водой. Саломея следовала за ней, держа по свече в каждой руке: одну из них она установила у кровати, другую — между подносом и статуей, которая теперь словно оживала. Она посмотрела на статую и произнесла:

— Тела, несчастные тела.

Она нашла свою сумку, закурила сигарету и уселась на диване. Лала, придвинув стул, устроилась напротив. Согнувшись и держа руки между колен, она смотрела на Саломею. Теперь Стратис впервые обратил внимание на цвета их одежд: Лала была в желтом, Саломея — в лиловом, и обе с обнаженными до плеч руками. Некоторое время Саломея курила, затем заговорила первая, продолжая беседу, начала которой он не слышал. Голос ее звучал униженно:

— Стало быть, Сфинга вообразила, что эти бумаги могут помочь моей исповеди?

— Да, — тихо сказала Лала. — Однако, думаю, наши отношения достаточно сильны, чтобы ты могла говорить со мной обо всем откровенно и напрямик. Как я с тобой.

Она говорила, блуждая взглядом своих больших глаз по лицу подруги — оно было замкнуто.

— Обо всем, — повторила Лала. — После нашей поездки я думала, что между нами не осталось больше никаких тайн. Я чувствовала себя так легко…

Ответ Саломеи прозвучал словно издалека:

— Не осталось больше никаких тайн… Однако змея, обвившаяся вокруг наших сердец, как бы это сказать…

— Ничего, — снова настойчиво сказала Лала. — Поэтому я и взяла эти дурацкие бумаги.

При свете свечи скользящая улыбка блуждала на лице статуи. Теперь глаза статуи напоминали растерянный взгляд Саломеи. Она погасила сигарету, кашлянула.

— Это правда, — сказала Саломея. — Когда мне не хватает всего, я чувствую утешение в твоем теле.

— Так, как думает Сфинга?

— Может быть… Не знаю…

Ее руки стремительно поднялись к шее и снова опустились на простыню.

— Почему ты ждала до сих пор, чтобы сказать мне это?

— Ты еще ребенок, Лала… Почему?.. Потому что я не была уверена. Не уверена… в себе… в тебе… ни в ком…

Последние слова она произнесла с хриплой безнадежностью. Лала встала перед ней на колени и опустила голову ей на грудь. Стратис попытался вспомнить, где он видел это рельефное выражение нежности у высокой груди.

— Знаешь, — медленно сказала Лала. — Иногда мне кажется, что мое тело больше не принадлежит мне.

Золотые отблески перекатывались по ее голове, которую гладила Саломея. Затем Саломея спросила:

— Кому же оно принадлежит?

— Тому человеку, которому принадлежит и твое тело, — сказала Лала, словно в бреду.

Рука Саломеи судорожно дернулась:

— Хочу понять это.

— У меня нет никого ближе, чем ты, Саломея, — тем же голосом сказала Лала. — Иногда я чувствую, что моя судьба — это и твоя судьба. Мне больно, когда тебе больно, и радостно, когда тебе радостно…

— Лала!..

Саломея взяла покоившуюся у нее на груди голову и повернула ее лицо к своему:

— Куда ты, Лала?

— Туда же, куда и ты.

Руки Саломеи безвольно упали вниз.

— Все мне в тягость, я иду ко дну, — сказала она со вздохом.

Лала поднялась и спросила:

— Хочешь персик?

Она взяла с подноса персик и протянула Саломее. Ладонь Саломеи изогнулась отрешенно поверх плода. Она улыбнулась:

— Наступит его черед, не спеши. Подожди немного.

Прошло неизмеримо много времени. Вдруг Саломея резко встрепенулась, взметнулась вверх, и руки ее опустились на грудь Лале. Персик покатился на пол. «Нижинский», — подумал Стратис.

— Так вот крадут яблоки дети, — сказала порывисто Саломея.

— Ты ничего не крадешь, — ответила Лала.

— Я думала о ком-то другом. Для него это было бы тяжело.

— Да, тяжело, — словно эхо, отозвалась Лала.

— Откуда ты знаешь? — вдруг резко спросила Саломея.

— Вчера, во сне, я видела тебя с ним…

Саломея отдернула руку, словно от терний.

— Может быть, это была и не ты. Может быть, я видела только саму себя… — испуганно, заикаясь, сказала Лала.

— Хочу пить!— вскрикнула Саломея.

Стратису показалось, что голос ее взлетел высоко до самых звезд и пупал сверху прямо на него. Саломея наполнила стакан, осушила его одним духом и сказала:

— Давай почитаем бумаги, которые помогают исповедям.

Она взяла свечу со стола. Статуя исчезла во тьме. Саломея поставила свечу рядом с другой, на красной скатерти, снова уселась на диване, взяла бумаги и развернула их.

— Иди ко мне, — сказала она, принимаясь за чтение.

Лала уселась рядом, ближе к окну.

— Ближе. Будешь читать вместе со мной.

— Жарко, — нехотя сказала Лала.

— Еще согреешься!

Голос Саломеи совершенно изменился. Слушая его, Стратис различал тот хрипловатый тон, который ранил его, когда он упрямился. Читали они, не шевелясь. На последней странице раздался голос Саломеи:

— «…И она искала, как можно глубже, в сущности своей тот язык, приличествующий испорченной девочке, которой она хотела стать…»

Она бросила бумаги на пол:

— Замечательная сводня Мариго! Сделала меня такой, какой я и должна была стать.

Стратису казалось, что Саломея упрямо позорила себя. Сидя рядом с Лалой, она протянула руку и обняла ее за плечо. Пальцы ее, извиваясь, медленно поползли к колену, примерились и раздвинули желтую ткань.

— Куда ты девала персик? — сказала она. — Думаю, пришел его черед.

Лала попробовала подняться, но руки Саломеи удержали ее. Она сухо засмеялась:

— Ну, давай, поцелуй меня! Чего ты ждешь? Все притворство уже исчерпано.

Лала покорно склонилась.

— Не так… Я — испорченная девочка, а ты — ее пара… Теперь никаких тайн между нами! Долой стыд! Этого ты хотела, Лала.

В голосе ее под конец стало слышно протяженное тяжелое дыхание. Она продолжала сухо:

— Вначале нужно немного воображения. Затем, когда чувства разыграются, они сами прекрасно сделают все, что нужно.

Тишина сдавила Стратису горло. Показалось медовое бедро Лалы. Как у всадницы-амазонки. Раздались всхлипывания. Где-то совсем далеко за городом продолжали звенеть сверчки. Саломея грубо бросила Лалу на постель и поднялась.

— До чего я дошла! Ты невыносима, — сказала Саломея. — Моя судьба — иметь дело с такими вот созданиями.

Она стала у распахнутого окна и вдохнула воздух полной грудью. На лице Саломеи было выражение, появлявшееся в недобрые ее минуты. Оно было так знакомо Стратису: весь май он боролся с ним и наяву, и во сне. Саломея сделала еще один глубокий вдох, а затем обеими руками сорвала с себя платье. Было слышно, как катятся оторванные пуговицы. Саломея отбросила платье и, тяжело дыша, опустилась на окно во всей своей наготе.

— Лала! — громко позвала она. — Лала!

Появилась Лала, вытирающая глаза.

— Если ты снова будешь вести себя, как младенец, я уйду.

— Ты голая, тебя могут увидеть, — сказала Лала и взяла Саломею за плечи, пытаясь увести ее.

— Пусть меня видят. И тебя пусть видят. Так будет лучше: разве не про то написано в ваших бумагах.

В том же безумном порыве, в котором она обнажила себя, она обнажила и Лалу и отступила на два шага. Казалось, ее бил какой-то невидимый ветер.

— Пусть тебя видят так…

Грудь Лалы обладала невообразимой мощью. Ее высокие плечи прочно соединялись с руками. Линия груди сочеталась с непропорционально узкой талией и роскошно расходилась затем в бедрах. Когда она застыла, словно пораженная громом, казалось, будто рука человеческая, двигаясь всюду, создавала ее.

Где-то по соседству тишину ночи разорвали звуки граммофона. Лала спряталась. Саломея тут же взяла свечу, поставила ее на деревянный подоконник и привлекла Лалу как можно ближе к неподвижному пламени.

— Я хочу, чтобы ты привыкла, — сказала Саломея. — Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая. Голая, без ничего. Ты знаешь, что это значит?

— Я знаю, что мне страшно, — ответила Лала.

— Все начинается со страха, — сказала Саломея. — Смотри, как это будоражит.

Она подошла к Лале, стиснула ее руками и стала продвигаться к самым началам бедер, медленно ощупывая сочленения. Затем она засмеялась все тем же саркастическим смехом:

— Силен мой мальчик. Совсем меня с ума сведет, если только захочет.

Лала молча позволяла все.

Саломея скользнула рукой вокруг талии и захватила ее, прижавшись грудью к груди. Изгибы ее тела выгнулись и исчезли в тени. В мощных впадинах Лалы изголодавшиеся волчата показали свои зубы. Словно дикарь, которого оставили ночью одного в большом городе, смотрел на это Стратис.

— Ты говоришь, что эта статуя похожа на мое тело — откуда ты знаешь, какое у меня тело, Лала?

Теперь голос ее казался одурманенным.

— Так мне пригрезилось, — прошептала Лала, словно стараясь не проснуться.

Медленным движением сновидения Саломея оставила ее, взяла свечу и поставила рядом со статуей.

— Смотри на меня. Смотри на меня руками: глаза не видят.

Руки Лалы задвигались.

— Разве грудь у меня такая, как эта? Разве живот у меня такой, как этот?

— Нет, не такой… Не такой… — шептала Лала, непроизвольно прикасаясь к частям тела, которые называла Саломея.

— У тебя все так, как я видела во сне…

Саломея встрепенулась.

— Во сне? — воскликнула она.

Саломея в недоумении посмотрела на свои руки и опустила их на Гермафродита. Пальцы ее вздрагивали, и это было заметно на гипсе.

— В твоем сне! — воскликнула она снова. — А это? К чему это в твоем сне? Это отвратительное пресмыкающееся.

С проворством хорошо натренированной спартанки Саломея подняла статую и бросила ее в окно. Гипс разлетелся на куски перед Стратисом, словно груда упавших звезд.

Граммофон умолк, снова стали слышны сверчки.

— Саломея, пожалуйста, успокойся.

Саломея впилась взглядом в смотревшее на нее лицо.

— Так ты не знаешь, кого видела во сне — себя или меня?

— Не знаю.

— А мужчина, который был со мной, знал это?

— Но ведь это же был сон.

— Он знал?

Ярость ее голоса разлилась всюду по ее коже. Ответа не последовало. Она схватила мощные груди Лалы.

— А они его не чувствовали?

— Чувствовали.

— А я где была?

— И ты тоже была мной, внутри меня.

Саломея мучительно застонала:

— Я хочу освободиться. Я задыхаюсь.

— Саломея, Саломея, — умоляюще звала Лала.

— Не хочу быть в чужой коже, — сказала Саломея. — Хочу быть в своей коже, вот в этой, которая пылает. Ты это видишь…

Она бросилась к пламени свечи и опустила на него руку.

— Вот!

Вопль ее раздался в ночи. Лала обняла ее и прижала к себе. Свободной рукой она ласкала ей волосы, шею, плечи, спину, побежденную грудь.

— Лала! — воскликнула еще раз Саломея и упала без чувств.

Лала подняла ее — бесчувственное тело. Затем она осторожно положила Саломею на постель и легла рядом. При слабом свете свечи, обе неподвижные, они выделялись на белой простыне, как рельеф на крышке саркофага.

Тогда с ужасным звоном загремел будильник. Лала поднялась, остановила его, погасила свечи и закрыла ставни.

Стратис собрался было уходить, но ноги ему не повиновались. Он ухватился за ствол орехового дерева. Послышался треск. Он повернулся и посмотрел на лицо совсем темного дома. Дверь открылась и отдала Лалу, совершенно нагую, звездному свету. Теперь тяжелые косы падали ей на плечи. Она протянула вперед ладони, словно пробуя воду в водопаде. Она обладала удивительным влиянием на пустынный мир вокруг нее, но только не на людей. Легко, словно не касаясь земли, она подошла к дереву. Стратис даже не пытался спрятаться надежнее. «К чему? — подумал он. — Она должна знать, что я здесь». Она подошла очень близко, взялась за ветку и опустила голову между локтей. Страстность объяла ее талию с нескончаемой нежностью. Стратис почувствовал, как ее дыхание сливается с дыханием орехового дерева, которое вызывало у него головокружение. «Что болит у этого дерева?» — снова подумал он. Шепот среди листвы ответил ему:

— Боже, помоги мне. Помоги мне, чтобы я помогла ей.

Стратис удержался от порыва пасть к ее ногам.

Бесшумно, как и появилась, Лала снова исчезла внутри дома.

СТРАТИС

Воскресенье, июнь

Прошла неделя. То солнце никак не уходит из моих мыслей.

После невероятной ночи я увидел рассвет позапрошлой субботы, возвращаясь из Кефисии. В вечерних сумерках я постучался к ней. Она была одета и принаряжена. В доме было темно.

— Не ожидала этого, — сказала она.

— И я не ожидал.

— Но сейчас ко мне придут друзья. С минуты на минуту постучатся.

— Ты им не откроешь. Достаточно виделась с ними.

— Нет, не сегодня. Не сегодня. Прошу тебя. Завтра я сделаю все, что ты пожелаешь.

Ключ торчал во входной двери. Я повернул его дважды и бросил под сундук.

Она разозлилась. Мы стали бороться.

На рассвете было великое спокойствие.

Затем, вдруг, словно плод, который падает и ударяется о землю в пустом саду, мы перешагнули через порог.

Мы вышли в час. Я пошел прямо на Акрополь. Она следовала за мной. Мы видели сияние солнца.

В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем мире, когда все — дома, лодки, берега и острова — казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб.

В течение одного сгустившегося мгновения я был там и она была там — мы были там целиком, и ничего не было в тени. Небольшие узлы пота выступили у нее на шее. Сердце ее сильно билось. У меня была уверенность, что оно стучало бы так же где угодно: под этим мрамором или же тогда, когда плоть нашу поглотит пламя, которое оставит только наши голые кости.

— Это было так просто, — сказал я и сжал ее руку.

— Ты сделал мне больно, — сказала она.

— Я думал, что здесь никто не сможет сделать больно, — ответил я безо всякой мысли.

Я увидел ее обнаженную руку в пламени свечи и то, как Лала поднимает ее бесчувственное тело.

— Ты думаешь, что Лала держала бы тебя здесь? — спросил я, словно разговаривая сам с собой.

Она посмотрела на меня.

— Думаешь, что она выдержала бы среди этого пламени?

— Что ты хочешь сказать?

— Знаешь, я был там позапрошлой ночью — у нее в саду.

— А! — сказала она. — Это избавляет от множества бесполезных слов.

В движении хитона ее тело с бесчисленными колыханиями медленно легло на мраморы, пульсировавшие под пламенным ткацким челноком солнца, неся всюду колени и впадины — неудержимое желание.

— Хочу тебя! — воскликнул я, не зная, к кому обращаюсь.

И из солнечной утробы откликнулось эхо:

— Хочу тебя.

Мы бежали, словно за нами гналось пламя. Дух мы перевели только у ее двери. Ритм танца — того, наверху, — был еще с нами.

Только когда мы упали на разбитую кровать, сквозь щели ставен проник голос с улицы:

— Покупаю старье! Любое старье! Старьевщик!

Вторник, поздно ночью

Мы пошли на Акрополь еще раз. Сегодня ночью. Совершенно круглая луна струила свой свет, который был бледным и легким. Скала плыла в воздухе, а мы ступали по палубе огромной галеры, идущей под всеми парусами.

Мы стояли там, у храма Ники. Я держал ее за талию. Я чувствовал, что жажда больше не разделяет нас.

— Саломея, я впервые почувствовал рядом человека… Человека моего племени.

Она посмотрела на меня. На лице ее было выражение, которое я полюбил тогда, когда мы возвращались из Астери. Я пожалел, что луна освещала ее.

— Знаешь, меня ведь зовут не Саломея. Меня зовут Бильо.

Целый сонм мифологических образов пронесся передо мной и исчез. Целая стая крыльев.

— А что еще важнее, — продолжила она, — что теперь мы больше не расстанемся.

Мне показалось, что наш корабль проходил через канал; я почувствовал тесноту.

— Теперь, — сказал я, — расставание безразлично.

— Тем лучше… Знаешь, жить мне осталось недолго.

Сильная дрожь пронеслась по лунному морю, подкатываясь ко мне все ближе. Затем, словно глаза животных на ночных улицах, засияли в памяти мраморы того дня.

— Будем жить вместе на солнце, — сказал я ей.

— Да, на солнце, — ответила она. — Для меня Акрополь кончился. И компании больше нет. Осталась только Лала.

Я слушал ее. Она сказала еще:

— Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала.

Раздались свистки.

— Впервые что-то приходит вовремя. Кажется, мы все сказали.

Я молчал. Мы дошли до вершины мраморной лестницы.

— Оставь меня одну. Я так хочу.

— Прощай, — сказал я.

— Прощай. Не забывай меня.

Она пошла по ступеням. Она спускалась. Спускалось тело, которое я удерживал весь день с такой радостью. Саломея исчезла, а я пытался согласовать это тело с его новым именем. Она спустилась еще ниже. Остались всего две ступени. Она миновала их. Теперь длинная лестница была совершенно пуста. Я смотрел на нее. И вдруг мне показалось, что мрамор поглотил весь свет и скатился вместе с ним в совершенный мрак. «Кто я?» — спросил я себя, словно во сне. И тогда сверкнуло ослепительное солнце, держа на кудрях своих эту любовь.

НОЧЬ ПЯТАЯ

Стратис поднялся с остатками послеполуденного сна, которые мешали движениям, словно накрахмаленное нижнее белье. Он облил себе водой голову и почувствовал, как она выходит из черепа. Затем он вышел на улицу и, свернув за угол, увидел на остановке трамвай. Стратис побежал и едва поспел: трамвай уже отправлялся, когда Стратис вскочил в него уже весь в поту. Трамвай был безнадежно переполнен. Стратис кое-как втиснулся между сгрудившихся на площадке тел. Какая-то барышня в ритме движения касалась его руки то одной, то другой упругой грудью. Губы ее были похожи на свежевыкрашенное оранжевое сердце, а веки изгибались, перегруженные черной копотью. Барышня сошла на следующей остановке, и Стратис увидел, что она хромает. Господин справа носил монокль, воротничок у него был грязный и твердый. Он курил отвратительную сигару и читал газету «Слово Божье». Через одну остановку сошел и он, оцарапав Стратису щеку своей зазубренной соломенной шляпой. Стратис вынул платок: на лице у него была кровь. На третьей остановке сошел он сам. Асфальт был горячим и мягким. Он прошел немного и постучался в дверь к Нондасу.

Нондас сидел за столом и очень сосредоточенно строгал карандаши. Подняв глаза, он сказал:

— Добро пожаловать, твердолобый Йоханан!

И, вздохнув, добавил:

— А теперь, когда мы пребываем еще…

— …в первом дне творения, Акрополь закончился, — прервал его Стратис.

— Пора уже, — сочувственно проговорил Нондас. — Пора перестать разыгрывать из себя моллюсков на этих камнях. Мы зашли в тупик. Видишь ли, проблемы коммуникабельности всегда были самыми сложными в Греции. Впрочем, теперь, когда Лонгоманос здесь, Сфинга поступила на службу, Лала переехала в Кефисию, а Саломея… Саломея где?

— Пропала.

— Как это пропала?

— Не знаю. Не появляется, — поспешил ответить Стратис. — Что же касается Акрополя, ты, возможно, прав. Жаль только, что пропадает случай встретить, найти того надежного сутенера.

— Что это ты вспомнил о нем? Ты говорил, что познакомишь меня.

— У него есть итифаллические монеты. И светильники со всеми позами классической древности.

Голова у Нондаса задрожала, словно падающий лист.

— Нужно познакомиться с ним, — сказал он и неожиданно добавил: — Знаешь, меня ожидает Сфинга. Там будут Клис и Николас. Возможно, и Лала тоже. Приходи и ты.

— Надоело, — сказал Стратис.

— Зря ты недолюбливаешь ее. Конечно, идеи у нее странные, но разве она виновата? Это все проделки Лонгоманоса. В сущности она — просто несчастная женщина.

— А я-то думал, что счастья у нее с избытком.

— Со стороны осуждать легко. Лонгоманос — настоящий сатана. Он использовал ее, как только мог и насколько мог. А теперь готов выбросить, словно износившуюся одежду.

— Это невозможно, — сказал Стратис.

Напустив на себя вид посвященного в некую тайну, Нондас сказал почти шепотом:

— Послушай, думаю, что теперь я могу рассказать тебе. Лонгоманос желал Саломею. Два года назад. Сфинге это не удалось устроить — отсюда первый серьезный кризис в их отношениях. Теперь он желает Лалу. Сфинга вся извелась, пытаясь привести ее на алтарь, но это у нее не получается — отсюда второй серьезный кризис и, как мне кажется, окончательный.

— Откуда тебе все это известно?

— Эх!.. Бывают минуты, когда исповедуются, — гордо намекая на что-то, сказал Нондас и устремил взгляд в потолок. — Бедняжка! Он поступает с ней так жестоко, почти с ума ее свел… А ведь она вовсе не дурна собой…

Он надел пиджак и сказал:

— Пошли!

Он стал торопливым и гурманом. Стратис последовал за ним.

Несмотря на то что окна были распахнуты настежь, в комнате, где их приняла Сфинга, стояла духота, а слишком массивная готическая мебель делала комнату еще теснее. В глубине комнаты стояли стол и два кресла того же стиля. На стенах висели старинные музыкальные инструменты, напоминавшие крупные вздутия, а между ними — выцветшие копии картин Дюрера и Брейгеля. Далее, в углу, у застекленной двери стоял низкий диван афинского типа, казавшийся легким, словно скорлупа ореха.

Все были в сборе. Лала сидела на самом краю дивана. Калликлис увлеченно рассказывал:

— …Газет я не брал в руки с тех пор, как демобилизовался в двадцать втором. От одного вида толстых букв, которыми набраны передовицы, меня тянет на рвоту. Никогда не мог понять, почему частному лицу, которым, как правило, оказывается какой-нибудь подлец, дозволено распоряжаться столь грозной силой, но ни тебе, ни мне не разрешается иметь личное артиллерийское орудие.

Сфинга была довольна оживлением, с которым проходила встреча в ее доме. Она была в «рясе» и разносила угощение — узо и маслины.

— Хотелось бы мне иметь персональную пушку, — серьезным тоном отозвался с другого края Николас.

Все повернулись в его сторону.

— Да, мне хотелось бы иметь возможность вывозить ее на прогулку по воскресеньям от дома до Глифады, делая время от времени остановки и отдавая обслуживающему персоналу приказ лелеять ее, начищать до блеска и заряжать, а затем, когда собравшаяся толпа уже приготовится к залпу, — приказ разрядить!

— А если бы тебе пришла в голову мысль пальнуть, что тогда? — резко спросил Калликлис.

— Бросил бы монету.

— С ума сошел!

Из того же угла раздался голос Лалы:

— Пушка Николаса кажется мне забавной. Я ехала бы за ней на двуколке, выкрашенной в яркие цвета, и держала бы веревочку… Как она называется?… Ну, та, которую дергают для выстрела?

— А если бы монета упала так, что нужно открыть огонь? — спросил Николас.

— Я бы закрыла глаза, дернула за веревочку и — как Бог положит.

— Молодчина, Лала, только ты меня понимаешь, — сказал Николас.

— Пушки убивают, — сказал Калликлис таким тоном, будто разговаривал с несовершеннолетними.

— Все убивает, — сказала Лала, и глаза ее снова потускнели.

Теперь Сфинга сидела у стола, а рядом с ней — Нондас. Стратис подошел к ним.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала Сфинга. — А я уже думала, что мы тебя больше не увидим.

— Почему же? — спросил Стратис.

— У каждого свои трудности, — сказала Сфинга, стараясь говорить как можно более приятным тоном.

— Да, иногда бывает Голгофа, — сказал Нондас с выражением солидарности.

— Я не знаю, что такое Голгофа. Знаю только, что восхождение на вершины требует мужества.

Сфинга строго взглянула на Нондаса и снова обратилась к Стратису:

— Действительно, ты уже несколько дней не показывался у Лонгоманоса. Сегодня он спрашивал о тебе. Лонгоманос к тебе весьма расположен. Развлекаясь шутками Николаса, ты ничего не достигнешь: нужно совершенствовать высшие духовные силы, которыми мы обладаем.

Нондас меланхолически поднял глаза к потолку.

— Высшие! — произнес он со вздохом.

Пальцы Сфинги нервно застучали по столу:

— Принеси мне вон тот стакан воды, — сказала она Нондасу таким тоном, каким отдают приказания слуге.

На столе перед ней стояли три чистых стакана. Нондас повиновался. Лицо у него было в поту. Сфинга продолжила разговор со Стратисом:

— Да, сегодня утром я виделась с ним. Он отправился за покупками на улицу Афинас. Представь себе: Лонгоманос за покупками! Мир, ты попираешь меня, так и я тебя попираю! Нужно было послушать его. «Выживет тот, — говорил он, — кто сумеет смотреть в глаза завтрашнему дню, невзирая на эту человеческую грязь. Мы живем во времена апокалиптические. Борьба тяжела. Только тот достоин спасения, кто сумеет заковать свое сердце в железо».

Нондас вернулся со стаканом и ждал. Сфинга не обращала на него ни малейшего внимания. Подошел и Николас.

— Кажется, пора, — сказал он Стратису.

Нондас утер пот со лба, продолжая держать ненужный стакан. Стратис поднялся.

— Я пойду с вами, — сказала Лала. — Поеду в Кефисию на автобусе.

Сфинга проводила их до двери.

— Мне хотелось бы, чтобы мы стали близкими друзьями, — сказала она Стратису.

— А разве мы не близкие?

— Я хотела бы почитать что-нибудь вместе. И чтобы эта девушка была с нами.

— Пусть будет, — сказал Стратис. — Только не нужно чтений.

Он пожалел, что сказал так и что при этом посмотрел на Лалу. Лала искала свой платок. Сфинга продолжала:

— Вот увидишь, какое платье я ей создаю! Одушевленное и преданное. Как верная рабыня.

— Если бы ты создала мне такой пиджак, — сказал Николас, — ему нужно было бы дать имя, чтобы звать его.

— Звать? — удивилась Сфинга.

— Да, звать, потому что он постоянно убегал бы от меня.

Когда они вышли, Николас пробормотал:

— Завтра, завтра! А о сегодня кто позаботится?

Они взяли такси, чтобы подвезти Лалу до площади Канингос. Она была в хорошем настроении.

— Как там этот новый персонаж? — спросил ее Николас.

— Какой еще персонаж?

— Платье.

— Это гороскоп.

Николас и Стратис широко раскрыли глаза.

— Да. Лонгоманос велел ей опасаться августовского полнолуния, поэтому с каждым днем она проявляет все больше беспокойства. Все новые вещи придумывает, чтобы занять чем-нибудь мысли.

— Хорошо, что Акрополь закончился, — сказал Стратис.

— Хорошо, если бы он закончился и для нее, — сказала Лала.

Машина остановилась. Народ кишел муравейником вокруг автобусов.

— В следующий раз поедем на твоей пушке, Николас: удобнее будет… Ой! Глядите! Новая луна!

На какое-то мгновение Лала застыла, вглядываясь в синеву, затем засмеялась и попрощалась. Она была такой подвижной в своем льняном платье.

Когда Сфинга вернулась в салон, Калликлис сказал ей почти резко:

— Надоело. Не могу больше сидеть здесь взаперти.

— Хорошо, выйдем, — ответила Сфинга. — Возьмем и господина Нондаса, чтобы он развлекал нас своими ироническими замечаниями.

Улыбка исчезла: Нондас понял, что, возможно, придется обороняться.

— Ты несколько преувеличиваешь, когда говоришь о Лонгоманосе, — проговорил он как можно вежливее.

— Лонгоманос — гигант! — взорвалась Сфинга. — А ты что думаешь, Калликлис?

— Скажу, когда выйдем на улицу. Внутри не скажу ни слова, — ответил тот.

Сфинга пристально посмотрела на Нондаса и сказала:

— Он — величайший мистик, которых знала когда-либо Греция.

— Для меня мистик — это человек, который старается соединиться с Богом, — сказал Нондас.

— Конечно.

— Не вижу никакой связи между богом и Лонгоманосом.

— Естественно, поскольку ты видишь только бога евреев.

— Его бог представляется мне в большей степени идолом дикаря.

Тут Нондас прикусил язык, почувствовав, что оступился непоправимо. Сфинга взвилась, словно ее ударили плетью. Звук «с» засвистел в ее словах:

— Да, соберите скопцов и покажите им героя — как они назовут его? Они назовут его людоедом!

— …идолом чудотворца, который распространяет вокруг себя истерию.

— Конечно же, истерию мы принимаем только в том случае, если ее преподносят еврейские книги.

— В конце концов, есть вещи, которые должно уважать.

— Ах, должно!.. А ты не должен? И чернявая красотка величайшего Саломона — церковь свинцовокровельная, а груди ее — звонницы!

Очень трудно было человеческому языку не запутаться в словах, извергнутых в воздух устами Сфинги, и потому она стала заикаться. Калликлис перестал пыхтеть и подавил приступ раздиравшего его судорожного смеха. На лице у Нондаса отобразился апоплексический удар.

— Зуд распутства охватил тебя. Мы не можем разговаривать серьезно, — сказал он.

Но Сфинга уже отдалась вихрю безумного красноречия:

— Что ты сказал, господин Нондас? Что ты сказал? Это мы-то не серьезные? Может быть, мы даже не достойны разговаривать с глубокомысленнейшими остолопами? Пусть лучше придут мальчики из семинарии, которые так прилежно изучают Писание, пусть придут и скажут, что они делают, когда читают…

Нечленораздельный звук вырвался из горла у Нондаса. А Сфинга стала в театральную позу и принялась декламировать:

Я скинула хитон мой;

как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?

Возлюбленный мой

протянул руку свою сквозь скважину,

И внутренность моя взволновалась от него…

Последний стих она повторила нараспев дважды, огляделась вокруг, словно примадонна, и поглотила установившееся в комнате полное молчание, крикнув прямо в лицо злополучному Нондасу:

— Что делают мальчики в семинариях, когда прелюбодействуют взглядом при этом совокуплении? Что они делают? Что? Бордель или что-то другое?

Она села на диван и стала отрывисто смеяться. Раскатистый смех Калликлиса отозвался с другого конца. Это напоминало звездное небо, отражающееся в болоте.

Не попрощавшись, молчаливый и бледный, Нондас направился к выходу.

— Через четверть часа в кондитерской, — сказал ему Калликлис.

Нондас вышел, пошатываясь, и отправился на улицу Патисион. Там он зашел в кондитерскую, заказал пирожное, к которому даже не притронулся, и осушил один за другим три стакана воды. Через час появился запыхавшийся Калликлис.

— Послушай, что ты натворил? — сказал Калликлис.

— Эта женщина сумасшедшая. Ее нужно лечить.

— Согласен. Сумасшедшие не сидят в Дафни, сумасшедшие разгуливают по улицам. Но ты-то как мог?

— Терпение иссякло.

— В этом то и заключается твоя ошибка. Нужно было обратить все в шутку. Разве ты не видел, какая она?

— Хорошо, — удрученно проговорил Нондас. — Надеюсь, она раскаялась в своем поведении.

Калликлис глянул на него ошеломленно.

— Не знаю.

— Обо мне она ничего не сказала?

— Нет, — ответил Калликлис, недовольный тем, что его вынуждают отвечать односложно.

— И что же она делала? — снова спросил Нондас.

После некоторого колебания Калликлис взял Нондаса под руку и сказал:

— Обещай, что никогда больше не заговоришь об этом?

— Обещаю.

Калликлис собрался с духом и сказал:

— Как только ты закрыл за собой дверь, она перестала смеяться и спросила: «Разве я не права?» — «Права, вне всякого сомнения», — ответил я.

Нондас широко раскрыл глаза. Увидав его изумление, Калликлис сказал:

— Если будешь смотреть на меня так, продолжения не будет. Я ведь уже сказал, что в сумасшедших ты не разбираешься.

— А дальше? — спросил Нондас.

— А дальше «Ты права, — сказал я, — вне всякого сомнения». — «Ну, разве это не совокупление?» — «Вне всякого сомнения, — ответил я. — Да здравствует совокупление!» Услыхав это, она пошла, виляя всем телом из стороны в сторону, улеглась на диване с мечтательным выражением на лице и снова запела тот же псалом…

— То есть? — спросил Нондас.

— «Волосы у тебя, как у козы…» и тому подобное — всего не упомнишь, и не пытайся!

— Это я должен был сказать: ей бы польстило.

— Хорошая мысля приходит опосля. Так чего же ты молчал?

— Я разозлился.

— Молодец! На женщин злиться нельзя.

— А потом?

— А потом тропарь кончился, и она принялась трястись и извиваться на диване. Я сделал вид, будто ничего не замечаю. Тогда она перестала извиваться и сказала, так вот, словно оправдываясь: «Ах, тело занемело». — «Ты права, — сказал я. — Вредно сидеть в закрытом помещении. Пошли лучше на Акрополь». А потаскухе только повод был нужен. «Естественно, — говорит она. — Если бы здесь была Саломея, тогда бы взаперти нам нравилось? А так мы шатаемся под открытым небом». Я попытался было исправить оплошность: «На Акрополь или на холм Филопаппа». Тут она и разошлась. Сказать по правде, я бедняжку не осуждаю. Что поделаешь? Это Лонгоманос довел ее до ручки. А тут еще ты. Итак, она разошлась. «Перестань притворяться, Калликлис, — сказала она. — Ты ничем не лучше Стратиса или того же придурковатого Нондаса. Все вы под ее дудку пляшете. А она из себя чародейку корчит — то появится, то исчезнет. Стратиса уже вконец извела: пропал бедняга. Будь начеку: настанет и твой черед! Отвратная баба! Запомни одно. Если перейти границы дозволенного, даже камни могут мстить. А места, по которым мы бродим при лунном свете, полны духов. И если духи эти беспомощны, есть люди, которые помогают им. Да, так и знай, есть такие». В голосе у нее было столько страсти, что, казалось, она уже готова засучить рукава и приняться за колдовство. Я уже не знал, как от нее избавиться.

Калликлис внезапно умолк.

— И что же ты сделал? — спросил Нондас.

— Глупость, — вздохнул Калликлис. — А как иначе найти управу на подобных созданий?

Он неожиданно засмеялся, а затем вынул платок и вытер рот.

— Знаешь, почему я смеюсь? Смеюсь над твоей глупостью, потому что ты пытался вести богословский диспут с этой сумасшедшей. Ну и пусть. Чтобы не болтать лишнего, я пытался было переменить тему разговора. «Не расстраивайся, — говорю я ей. — Я вот только что подумал о вчерашнем вечере. Сидели мы в таверне. Рядом с нами был пьяный, который пел то „Травиату“, то „Риголетто“, а в промежутках то и дело пропускал стаканчик. Когда он уже слишком перебрал, хозяин таверны подошел к нему и стал уговаривать по-доброму: „Ну, довольно, Сосунок. Довольно. Спать пора“. А тот все на свой лад поет: „Спать по-о-о-о-ра… Спать по-о-о-о-ра…“. Наконец поднялся он пьяный вдрызг, посмотрел в потолок и заорал от всей души: „Подними юбку и покажи мне туза червей… Эх!“ И…»

— И что же? — переспросил Нондас.

— Туз червей! — быстро проговорил Калликлис.

На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость.

— Какая мерзость! — сказал он.

Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел.

Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.

— Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! — изрек Лонгоманос.

Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать!

Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут.

Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.

— Четырое? — переспросила Лала.

— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя!

В нем чувствовались страсть и вдохновение.

— Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..

Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:

— Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!

Улыбка на лице у Сфинги застыла.

— Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку.

— Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.

Посох упал на пол. Николас поднял его.

— Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута!

Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.

— Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то…

Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:

— Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?

— Это «Золотой осел», — ответил Стратис.

— Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.

— Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты.

— Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.

— A! De asino aureo, — сказал Лонгоманос. — Кошмарные призраки, пьющие кровь…

Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить:

— …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!..

Глаза Сфинги испуганно умоляли.

— … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!..

На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал:

— Tibi nudato pectore!

Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи.

Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге.

— Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, — робко пробормотала она.

— Я не обратил внимания на месяц, — сказал Стратис. — Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза.

— Джаз! — сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. — Это еще что такое?

— Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, — из чего угодно.

— И это дает пищу твоей душе? — презрительно спросил Лонгоманос.

— Я бы не говорил об этом столь выспренно, но это развлекает меня, как и Луций, который извлекает колдовство из чего угодно.

— Бессмысленная роскошь!

— Возможно, роскошь бедности: каждый живет как может? — сказал Стратис.

Николас сжался на своем сиденье как только мог, словно стараясь занимать как можно меньше места. Им и заинтересовался теперь Лонгоманос.

— А Вас?! Вас что развлекает? — повелительным тоном спросил он.

Словно человек, которого заставляют выступать перед бесчисленной аудиторией, почти в состоянии каталепсии, Николас ответил:

— Извозчик, склоняющийся, словно органист, чтобы услышать стук конских подков, ударяющих об асфальт. Спекулянт, беседующий у двери биржи, подавая тебе знак взглядом или жестом, чтобы ты подтвердил его правоту. Дама, чувствующая в левой груди более тяжести, чем в правой и потому считающая, что она больна астмой. Запах ваксы на Омонии и крем горького миндаля «Афинская красота», который…

Кнут оставил карандаш и блокнот и простер руки к Лонгоманосу, который в полном изумлении выпучил глаза.

— Погоди! Погоди! — воскликнул тот. — Мы захлебнемся в этом водостоке!

— Простите, — робко ответил Николас. — Вы спросили меня…

— Стало быть, вот как Вы проводите время. Как я вижу, душа Ваша лишена великого грядущего.

Он снова взглянул на Стратиса.

— Мне кажется, весь вопрос в том, как спасти свой день от грядущего, — тихо проговорил Николас.

— Декаданс! — воскликнул Лонгоманос, словно опуская нож гильотины.

— Когда удается сосредоточиться, я читаю и Эсхила, — сказал Стратис.

— «Раззолоченный ослик», — с отвращением сказал Лонгоманос, — и Эсхил — вот противозаконная смесь нашей эпохи.

— Они случайно оказались рядом в моей библиотеке.

— Поэтому нужно сжечь библиотеки.

— Будем ли мы писать после этого лучше? — меланхолически спросил сам себя Стратис.

— Будем ли мы писать? Будем писать! Но что я слышу от вас? Наша великая задача — создавать типы пророчески будущие…

— Я не нахожу таких типов у Эсхила.

— Не находишь?! Эсхил — это настоящий Энкелад!..[138 - Энкелад — в греческой мифологии один из гигантов. В гневе Энкелада зачастую усматривали причину землетрясений.] Мегатерий!..

Лонгоманос горделиво осмотрелся вокруг, словно петух-победитель. Сфинга попыталась было успокоить его своим взглядом и голосом.

— И все же, — глубокомысленно изрекла она, — есть личности более сильные, чем Эсхил… Рядом с нами… Совсем рядом… Не так ли, Лала?

Вопрос, заданный Лале, показался Стратису чудовищным. Лонгоманос уставился на нее, словно желая загипнотизировать:

— Что скажет незрелая Пасифая?

Лала потерла стежки на вышивках своей сумки:

— Конечно, может быть, есть личности более сильные, а мы про то и не знаем, но разве…

— «И ноги его подобны халколивану», — продекламировал сотрясающимся голосом Лонгоманос, поглаживая себе колени.

Лицо Сфинги так и озарилось благодарностью Лале.

— Но разве?… — спросила она, возвращаясь к незавершенной фразе.

— Но разве… — проговорила Лала. — Я хотела сказать: …но разве знали, что Луис выйдет победителем на марафонской дистанции?

— Кто позволил тебе разговаривать, Кирка? — прогрохотал Лонгоманос.

Сфинга побледнела. Атмосфера становилась напряженной.

— Личность — это большая проблема, — заметил Стратис.

— Я знаю, — сказал Лонгоманос, пытаясь сдержаться. — Великая, могучая, прозорливая — в этом заключается все!

— Полифем, например, — сказал Стратис.

Лонгоманос вскочил со своего сидения и грозно встал перед Стратисом:

— Полифем или золотой осел — вот что тебе положено!

— В настоящий момент, — ответил Стратис, — мне кажется, что меня и вовсе нет, что я — Никто.

Услышал это Лонгоманос или не услышал, но он устремил взор ввысь и возгласил другим голосом, словно идущим из недр земных:

— Приди, Кнут! Приди, Кирка! Приди, юная Пасифая!.. Придите! Придите!.. Мой бог зовет вас!.. Мой бог повелевает!..

И, не глядя больше ни на кого, он торжественно прошествовал в соседнюю комнату. Кнут первым последовал за ним. Сфинга взяла Лалу за руку и потянула за собой. Лала поднялась, сделала два шага, но затем упрямо остановилась.

— Пожалуйста, — просила ее Сфинга. — Наступило великое мгновение, ты должна пойти…

Голос ее отчаянно молил:

— …Ты должна пойти… Бойся луны… Она наполняется, наполняется… Ты не слышала?…

Лала посмотрела испуганно.

— Стратис, Николас, — сказала она. — Мне нужно домой.

С громким вздохом отчаяния Сфинга оставила ее и последовала за другими. Громко хлопнула дверь. Послышалось неразборчивое рокотание голоса Лонгоманоса, и тут же Сфинга выскочила обратно, словно выброшенный мусор. На улице ее прорвало:

— Сегодня ты погубила меня, Лала!

Она ушла, даже не попрощавшись.

Трое других медленно пошли к дому Лалы, храня молчание. На прощание Николас сказал ей:

— У нас была пука, Лала, а мы про то и не знали. Будь осторожна: у тебя в руке веревочка для пальбы.

Была пятница. Наступил вечер. Стратис писал, когда в дверь постучали. Вот уже несколько дней, как в доме его царил покой. Он подошел к двери и открыл. Это была Сфинга.

— Прости, что помешала. Увидела свет и решила подняться.

Говорила она нерешительно.

— Ты мне не помешала, — сказал Стратис. — Я думал о тебе. Мы уже давно не беседовали спокойно и наедине.

Они уселись в его комнате. Сфинга огляделась вокруг.

— Книги и бумаги, — сказала она усталым тоном.

— Я не несу ответственности за декор.

— Никто не несет ответственности.

На лице у нее было столько меланхолии, что оно казалось покрытым инеем, к которому можно было даже притронуться.

— Мы не беседовали с того вечера во «Встрече безумных плотников».

— С того неудачного вечера, — сказал Стратис.

— Я так и не спросила тебя, ходил ли ты к Лале.

— Предпочел вернуться в Афины.

— Жаль. Ты бы и с Саломеей встретился. Неожиданно она тоже оказалась там.

— Жаль. Это был бы случай.

— Прекрасный случай. А еще более прекрасный случай был бы, если бы ты пришел позже: она осталась там на ночь.

Сфинга замолчала, разбирая по слогам надписи на книжных корешках.

— Ах! У тебя и «Утраченное время» есть, — сказала она безразлично. — Когда-то я пыталась переводить его, но оно вызвало у меня отвращение. Какой декаданс!

— Интересно было бы взглянуть на твою работу, — сказал Стратис.

— Всего-навсего несколько страниц. Я отдала их Лале, можешь взять у нее… Может быть, вы бы прочли их вместе.

Стратис разозлился и не стал отвечать. Сфинга неожиданно спросила:

— Скажи, ты о ней думаешь?

— О ком? О Саломее? С того времени, как она пропала, думаю больше.

Сфинга замялась, а затем сказала:

— Теперь, когда она заманила Лалу, тебе остаются одни раздумья.

— А как же Лонгоманос?

— Его она не желает. Я тебе уже говорила это. Впрочем, ты и сам видел.

— Мне казалось, что ты обожала Лонгоманоса.

Сфинга вздохнула:

— Я его обожаю. Однако наши отношения уже выше плотских. Минотавр пребывает на такой высоте.

— А мы отводим к нему девушек и юношей?

— Если угодно. Должен ведь он питаться.

— А ты чем питаешься?

— Речь ведь не обо мне, — ответила Сфинга. — Иногда бываю с Калликлисом, иногда — с Нондасом, иногда — с тобой.

Она покраснела и тут же поправилась:

— Прости: я имела в виду с кем-нибудь вообще.

Это было одно из редких мгновений, когда она была симпатична Стратису. Он сказал:

— Может быть, и с Лалой.

— Странно: сегодня я все тебе выдаю. Да, я подготовила бы Лалу для Сокола, если бы она согласилась…

— Позавчера я был бестактен с ним. Нужно будет зайти к нему на будущей неделе.

На глазах у Сфинги блеснули слезы:

— Теперь уже поздно.

— Почему же поздно?

— Потому что он запретил мне приходить, пока Лала не явится попросить прощения.

— Прощения?

— Да, у его бога. Она проявила ужасное святотатство.

— Бедная Сфинга.

Некоторое время Сфинга молчала задумчиво, затем порывисто сказала:

— Ах! Саломея — вот кто мог бы помочь мне, если бы у нее не было этого отвратительного себялюбия. И ты тоже мог бы помочь мне, Стратис…

Она утерла глаза. Теперь Стратис совсем уже растерялся. Она поправила волосы. Широкий рукав ее «рясы» сполз, являя взору натренированные мышцы.

— Видать, ты усиленно занималась гимнастикой, — сказал Стратис.

Сфинга горько улыбнулась:

— Да, ты умеешь подмечать. Я сохранила гибкость. Сокол называл меня свой гончей…

Она взяла себя в руки и сменила тон:

— Лучше оставим это… Я хотела поговорить с тобой о платье Лалы.

— Ах, да! Помню.

— Теперь это единственное мое утешение. Я его полюбила… Я создала его по своему желанию, я воспевала и изучала его и разумом и сердцем, днем и ночью…

Стратису показалась, будто Сфинга грезит.

— Тело, которое будет носить его, будет носить и его желание.

— Чье желание? — спросил Стратис.

Взгляд ее стал глубоко задумчивым. Она долго не отвечала, затем поднялась и сказала:

— Я пришла просить тебя о большой услуге.

Стратис словно пробирался на ощупь в темноте.

— Акрополь закончился для всех, но не для меня. Я должна пойти туда еще раз, должна. В следующую среду я пойду туда с Лалой. Хочу просить тебя пойти с нами.

— Постараюсь, — ответил Стратис.

— Пожалуйста. Лала впервые наденет сшитое мною платье. Не оставляй нас одних.

Стратис перелистал календарь на столе.

— Видишь: записываю, — сказал он.

Он оторвал листок и положил себе в карман.

— Спокойной ночи. Спасибо, — сказала Сфинга.

СТРАТИС

Суббота, поздно ночью

Я брожу по улицам. Знаю о завтрашнем пробуждении и о ежедневном восхождении.

Улицы были пустынны, мысли легки. Все окна души распахнуты настежь. Разочарование в жизни, чувства, обреченные окончиться, злосчастие человеческое, неизбежная смерть — все это вращалось внутри, за открытыми окнами, но меня не тревожило. Теперь я у себя в комнате. Перо движется по бумаге, и выстраивающиеся в ряд буквы приносят наслаждение. Я курю. Я считаю, что нужно двигаться именно туда, куда мы движемся, и что при всем этом — при всех этих иллюзиях и обманах — единственной истиной остается человек. Пишу я без цели: стараюсь оставлять перо, чтобы размышлять, и боюсь, как бы мысль не разрушила очарования. В ушах звенит: я считаю, что это плеск уходящего времени. Какой-то определенной пристани у меня нет, и я готов зайти в любую. Впервые в этой комнате у меня возникает чувство перерыва, отсутствия, которое ощущает городской человек в глухой провинции. Мне хочется поблагодарить кого-то за этот дар спокойствия.

Понедельник

ВЧЕРА

Сильное пламя.

Всю ночь.

Радость. Радость в огне.

Панический страх.

Всюду на земле, всюду в воде и в небе.

Танец. Танец. Разрыв.

Упразднение своего «я».

Одно.

Приятие. Спокойствие.

Вторник

Бильо уехала сегодня в пять часов вечера к себе на остров. Пятнадцатого августа я поеду к ней. Надеюсь освободиться на один месяц. Мы вернемся вместе. Я не стал провожать ее в Пирей на корабль: она этого не захотела. Она не выносит прощальных слов и приветствий при встречах.

Среда, вечер

Однако привкус одиночества малого влечет за собой присутствие одиночества большого. После полудня я не выдержал и поехал в Пирей. Я бродил по набережной, по безликим улицам и снова у мола. Запахи странствий и ужасная жара. Сильный лунный свет, густая дымка среди снастей, грязное море. Зеленые и красные огни ухода в плавание. Корабль Бильо, должно быть, уже причалил: теперь она, возможно, спит. Я не жду от нее письма: даже писем она не выносит.

Возвращался я на электричке. Напротив, в печальном свете вагона сидела старуха с приставленным к уху медным рожком. Она то и дело настойчиво задавала вопросы своей молодой служанке, а та бросала ей ответы в эту воронку, наполненную ударами, словно старая кастрюля.

В парижской гостинице рядом со мной проживала глухая. Я никогда не видел ее, однако каждый день после обеда приходил ее зять и ругал ее, громко крича. Думаю, я и поменял место жительства из-за того, что ни разу не слышал голоса, который бы ему отвечал.

Стратис отложил перо и принялся опорожнять свои карманы. Вместе с ключами в руках у него оказалась и скомканная бумажка, которая привлекала внимание. Стратис прочел: «Среда, 1 августа, Семи братьев Маккавеев, полнолуние» и приписка его рукой — «Сфинга, Лала». Он надел пиджак, поспешно отправился к Сфинге и вскоре уже стучался к ней в дверь.

На столе были остатки закусок, куски льда и бутылка коньяка.

— Ты невыносим, — возмущенно сказала Сфинга. — Продержал нас здесь взаперти до сих пор при такой жаре.

— Сожалею, но раньше не получилось, — ответил Стратис.

Лала сидела на другом конце стола.

— Ничего, — сказала она.

Лицо Сфинги прояснилось:

— Если это говорит моя сестренка, значит, действительно ничего.

Слово «сестренка» напомнило Стратису голоса, услышанные в саду у Лалы в июне. Он посмотрел на нее. Вид у Лалы был такой, словно удушливая атмосфера комнаты не касалась ее.

— Выпей за ее здоровье, — сказала Сфинга. — Сегодня мы отмечаем новое платье.

Она подошла к Лале и взяла ее за руку. Лала нехотя поднялась.

— Посмотри на нее!

Быстрыми движениями пальцев Сфинга поправила платье. Оно было шафранного цвета, узкое в талии, спускалось множеством складок к лодыжкам, рельефно подчеркивая тело, и завершалось на плечах тонкой, как нитка, бретелью. Руки были обнажены. Вверху над правым локтем был широкий золотой браслет с красными камнями.

— Прекрасно, — сказал Стратис. — С обновой!

Он выпил до дна, но Сфинга тут же снова наполнила стаканы.

— С обновой! — сказала она. — Выпьем три раза за здоровье моей сестренки.

Они выпили. Возбуждение Сфинги все возрастало.

— Ты должен поздравить меня, Стратис, — сказала она. — Обрати внимание, как оно живописно подчеркивает изгибы. Не только прекрасную грудь, но и бедра. Посмотри! Посмотри! С какой легкостью оно держится. Кажется, стоит ей вздохнуть, и она сразу же предстанет во всей своей наготе. Божественный дар!

Лицо Лалы помрачнело. Сфинга стала заикаться.

— Должно быть, вы выпили уже достаточно, — сказал Стратис.

— Да, — сказала Сфинга, разразившись внезапно прерывистым смехом. — Мы пили и беседовали о воздержании.

— О чьем воздержании? — спросил Стратис.

— Уже поздно, мне нужно идти, — сказала Лала.

Сфинга вскочила:

— Идти? Куда?

— Добираться до Кефисии довольно долго.

Сфинга осушила еще один стакан. «А я-то думал, что эта женщина не пьет», — подумал Стратис.

— Вот и имей после этого дело с придурковатыми. Пропал вечер, — сказала Сфинга и села, размеренно покачивая головой. — Лала, Лала, Лала! Неужели ты можешь поступать со мной так?! Это платье я полюбила… Я столько дней мечтала увидеть его среди высоких колонн, при свете луны, а ты…

— Я не хотела огорчать тебя, — ответила Лала. — Думаю, что после всего, что было сказано между нами, ты поняла, что я немногого стою.

— Жаль, что я опоздал, — сказал Стратис.

— Мы говорили о моем воздержании, — сказала Лала.

Казалось, будто Сфинга хотела воспрепятствовать ей говорить дальше.

— Лала, Лала! — снова изрекла она.

— Прекрати эти воззвания, — сказал Стратис. — Ты напоминаешь муэдзина на минарете.

Лала засмеялась.

— Хорошо, что сестренка смеется, — сказала Сфинга.

— Пойдем, а то Акрополь закроют, — сказал Стратис.

— Минуточку. Пойду возьму свои вещи, — сказала Лала.

Едва она вышла, Сфинга тут же опустила руки на плечи Стратису.

— Послушай, — сказала она, учащенно дыша. — Она готова пасть в твои объятия. Я это знаю. Возьми ее сейчас, здесь. Я не помешаю — выйду в соседнюю комнату. Одно малейшее движение, и платье слетит… Слетит тут же… Возьми ее, возьми.

Стратис смотрел на нее, в отчаянии ища выход.

— Я предпочел бы тебя, — сказал он.

— Меня?

— Да, если ты только оставишь в покое несчастную девушку.

Сфинга закусила губу, словно ее ударили. Взгляд ее растерянно блуждал повсюду, пока не остановился на бутылке. Она наполнила стакан, осушила его и крикнула:

— Сестренка! Пошли, сестренка! А то Акрополь закроют!

Сфинга направилась к двери, резко распахнула ее и вышла, не ожидая других.

Пробило одиннадцать, когда они присели у южной стороны Парфенона.

— Уф! — сказала Сфинга. — Платье мы подняли. Посмотрим теперь, как мы его спустим.

Дышала она все еще учащенно. Лала сидела посредине. Стратис смотрел на нее среди уступчивой ночи. Глаза у нее сверкали, тяжелые волосы казались мутным золотом. Другое создание из мягких крыльев и освежающего льна овладевало им. Он отдался этому. «Здесь ничто не жжет, ничто не разделяет», — подумал он. Он закрыл глаза и почувствовал, как его пальцы гладят ее браслет. Лала не шевельнулась. «Здесь то или это — одинаково, — подумал он еще, — сопротивления нет, борьбы нет, только приятие: мы — ничто…» Ему показалось, что он лежит в глубокой кровати и что наслаждение может быть чем-то напоминающим убаюкивание маленького ребенка, — чем-то очень легким и безразличным.

— Ла-а-а…ла! — произнесла Сфинга, о которой он уже забыл. — Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла, как восклицает муэдзин на минарете.

Стратис открыл глаза. Высоко вверху был светлый, совершенно круглый диск с мраморными прожилками. Голос Сфинги напоминал крик ночной птицы, взгляд ее был устремлен на луну. Она молчала. Ее узкие губы шевелились, делая немые гримасы.

— Вот лик Каина! — воскликнула она наконец и разразилась надрывным смехом.

Стратис почувствовал, что терпение его иссякает. Смех прекратился.

— Ты сегодня не особенно словоохотлив, Стратис. Ты куда-то пропал. Где ты?

— Меня нет нигде, — ответил Стратис.

— Если бы у тебя были чувства, ты бы был здесь. Взгляни на мою сестренку, взгляни на нее… Смотри, как платье слетает с нее…

Лала сделала резкое движение, желая подняться.

— Пошли, — сказала она. — Не могу больше.

Сфинга хищно схватила ее за руку и потащила вниз.

— Луна утомляет тебя, сестренка… Эта августовская луна…

«Августовская» она произнесла так, как Лонгоманос, когда говорил о «Золотом осле».

— …Страшная луна!.. Если ей сопротивляться, она становится еще колючее… — бормотала Сфинга, нервно сжимая пальцы Лалы.

Она высоко подняла эти пальцы, показывая их Стратису:

— Посмотри на эти пальцы. Разве они для вязальных спиц?..

Она остановилась, тряхнула головой, как это делают плакальщицы, собралась с духом и, словно внутри нее рухнула некая перегородка, завела плаксивую рапсодию:

— …Разве эти пальцы для прялки? Я желаю видеть их и утром и вечером… Я бы распускала ей волосы до колен по розовой коже… И восторгалась бы ими и… молилась бы им и приносила бы им все цветы с гор и все травы лесные — и тимьян, и… афану, и вербу, и конизохи, и заячий сон, и поликомби… по которым прыгает господский козленок… по которым прыгает рыжий бычок, да… и… приходят девицы погадать и посмотреться на себя голыми в зеркалах, а мою сестренку, которая будет носить шкуру козочки, будет носить шкуру телочки, чтобы трахнули… сестренку… сжимая этими пальцами… две толстые змеи, которые… ищут… стройные… груди ее… чтобы… чтобы…

Она завопила и выпустила безжизненно упавшую руку Лалы. А та застыла неподвижно в зеленом свете. Глаза Сфинги были стеклянными, губы пытались создавать неслыханные слова. Затем, словно кто-то ударил ее молотом по шее, она запрокинула голову, выбросила обе руки к плечам Лалы, словно задыхаясь, и одним рывком спустила с нее платье до пояса.

Оленята-близнецы выскочили и стали купаться в лунных источниках. Стратис ощутил на своем челе дуновение безумия. Он поднялся, грубо схватил Сфингу под руку и потащил ее вниз, не оглянувшись, не посмотрев назад.

Внизу, за большими вратами Сфинга освободилась яростным рывком, пошла, пошатываясь, и уселась на скале. Стратис оставил ее и стал искать машину. Ничего не появлялось. Перед мысленным взором постепенно соединялись образы, угнетая его. Не те, которые он видел сегодня, а те, которые он видел в Кефисии полтора месяца назад: Саломея и Лала у освещенного окна. Он почувствовал себя незащищенным, ему хотелось пить. И Саломея тоже воскликнула тогда: «Хочу пить!» «Тогда, — подумал он, — почему я ждал тогда… Почему не появился тогда между ними?..» Он увидел, как рука его обнимает Лалу, обнимает ее за талию. «…Саломея сочла бы это вполне естественным, и я бы спасся от сегодняшних мерзостей… Саломея… А Бильо?..» Свет того, первого полдня поразил его разум и оставил его израненным в мягких ощущениях ночи.

Кто-то впился ему в руку.

— Прошу прощения, господин. Как видите, я хромаю и оступился, — услышал Стратис.

Он встрепенулся и посмотрел на говорившего.

— Добрый вечер, дипломированный гид. Ты так и не назвал своего имени.

Гид попытался припомнить:

— А, рассеянный господин! Меня зовут Дорофеос Тамидис. Когда-то я был восхитительным ребенком.

Теперь, при этом свете, морщины на его лице выглядели невыносимо глубокими.

— Знаешь, мне хотелось бы взглянуть на светильники, — сказал Стратис.

На лице Тамидиса появилось несчастное выражение:

— Светильники уехали в Америку. Видите ли, наши капиталы эмигрировали за границу… Однако у меня есть превосходные фотографии. Идемте.

— А позирующие натуры? — спросил Стратис.

Тамидис ответил с тем же несчастным выражением:

— Все они теперь на водах. Сезон, видите ли…

Он посмотрел вокруг, словно потерял что-то, а затем — на двух женщин, которые ожидали Стратиса за скалой. Хитрый блеск появился в его глазах:

— …Однако с нами осталась сапфическая дева, красоты изумительной, к сожалению, без партнерши… Может быть, та или иная из дам желает нарушить установленное?

— Веди нас, — сказал Стратис. — Надеюсь, дева будет на высоте.

— В высшей степени обученная, с абсолютным соблюдением тайны и превосходнейшего воспитания.

Казалось, он заучил наизусть мелкие объявления из «Эстии».

— Мне нужна комната.

Тамидис озабоченно почесал себе затылок:

— Дева в присутствии посторонних? Трудно, она стыдливая.

— Ты ведь убедительный.

— Небольшое повышение вознаграждения будет еще убедительнее.

Стратис вернулся и сказал:

— Машины нет. У этого человека неподалеку заведеньице, пошли посидим.

Лала уставилась в землю.

— Да, в заведеньице, — сказала Сфинга так, будто ничего уже не помнила. — Останемся вместе на всю ночь.

Она попыталась было подняться на ноги, но снова села. Стратис поднял ее, и она поплелась, опираясь о его руку. Сделав несколько шагов, Сфинга вцепилась также в руку Лалы:

— Овечка моя золотая… Золотая моя бабочка… Я все ради тебя стараюсь. Ступенька за ступенькой, и я подниму тебя на вершину наслаждения.

Тамидис обернулся:

— Воистину превосходные выражения. Госпожа, видать, искусна в словесности. Искусство и наслаждение шествуют одной стезею!

Стратис почувствовал на губах ранившую его узду. Он ускорил шаг. За калиткой у Тамидиса находился небольшой дворик с виноградом. Зажегся электрический свет.

— Пожалуйте! — сказал Тамидис.

Стратис посмотрел в лицо Лалы. Оно было совершенно белым, словно лунный свет не покидал его. Сфинга неосознанно жестикулировала. Растрепанные волосы придавали ей комический вид.

— Пожалуйте, — повторил Тамидис.

Он открыл вторую дверь и провел их в комнату с низким потолком. На стенах висели две большие фотографии Трикуписа и Делиянниса, как в старых кафе. В одном углу стояла железная кровать, напротив — очень старый диван, посредине — столик из таверны. Другой мебели не было. Через открытое окно были видны огни Афин до самого Парнефа.

Сфинга направилась прямо к кровати и уселась на ней. Она раскрыла «рясу», и показалась комбинация такого же сочно-розового цвета, как и ее лицо.

Тамидис подошел к дивану и нежно погладил его.

— Диван этот получше. И чего только он не повидал.

Стратис уселся там вместе с Лалой.

— Что пить будете? — спросил Тамидис.

— Коньяк, — ответил Стратис.

Тамидис исчез, затем возвратился с подносом, который поставил на столик, снова пошел к двери и привел за руку высокую женщину с продолговатым, наспех накрашенным лицом. «Ну и ну! Вот куда попала Кула!» — мысленно воскликнул Стратис. Она была все в том же зеленом халате, который теперь, однако, выглядел более просторным.

— Это — барышня Хлоя, — сказал Тамидис.

Движениями портного Тамидис поправил на ней халат и постарался раскрыть ворот наиболее выгодным образом. Груди ее казались еще более обвислыми. Тамидис отступил на два шага, полюбовался ею и продекламировал:

— alle sfacciate donne florentine

l'andar mostrando con le poppe il petto.

— Это из «Божественной комедии», — добавил он. — Госпожа, которая искусна в словесности, поймет меня.

Сфинга бросила томный взгляд. Кула зевнула.

— Стоило разбудить тебя, Хлоя, — сказал Тамидис. — Сегодня к нам пожаловали две дамы, весьма достойные любви. Угости их и не робей.

Тамидис исчез. Кула со скучающим видом наполнила стаканчики. Один из них она поставила под носом у Сфинги, которая одним духом осушила его. Затем Кула подошла с подносом к Лале. Лала не шевельнулась.

— Чуть позже, — сказал Стратис.

Кула поставила поднос, опорожнила свой стакан, снова подошла к Лале, посмотрела на нее и спросила:

- Какая из дам пожелала меня?

Голос ее был совсем измотан, разбит. В другом конце комнаты Сфинга легла на кровать и пробормотала:

— Саломея… Она нравилась сестренке… Саломея… А теперь она не хочет ничего другого… Но моя сестренка должна знать, что, если она не будет меня слушаться, я заставлю ее мучиться от жажды очень сильно… И тогда она приползет ко мне на коленях, чтобы я напоила ее…

Лала глубоко дышала. Розовое облако прошло по ее челу. Кула развязала пояс, предлагая свое измотанное тело — белое и почти мертвое.

— Кажется, ты, — сказала она Лале.

Она взяла ее за лицо. Движение ее рук было враждебным.

— Золотая моя. Такая нежная, а ей девочки нравятся.

Лала сильно закусила себе губу.

— …Стыдливая еще бедняжка. Стыдливая и блудливая…

Рука Кулы скользнула к плечу, пальцы ее затрепетали, словно птица. На висках у Лалы выступили крупные капли пота. Глаза ее расширились, ничего не видя. Она собрала все силы, которые еще оставались у нее, отвела руку Кулы вниз и крикнула голосом, в котором был панический страх:

— Это она!

— Да, она, — подтвердил Стратис.

Кула среагировала, как автомат. Она повернулась и посмотрела на Сфингу с терпеливым согласием. Вдруг она схватила бутылку, выпила, сколько смогла, подошла к кровати и схватила Сфингу за колени.

Сфинга говорила нараспев:

— Благодарю тебя, Лала… Благодарю… Ах, так… тсссс… Мы никому не расскажем про это… Я научу тебя всему, а потом пойдем к Минотавру…

— Она пьяна, — сказал Стратис.

— Я знаю, что делать, — сказала Кула и набросилась на Сфингу, словно ворон.

Стратис поднялся и взял Лалу за руку. Во дворе Тамидис прохлаждался, сидя под виноградными лозами.

— Вы, видать, спешите, — сказал он. — А подруга ваша медлительна. Знает толк — я это понял — и в поэзии, и в эротике.

Он пересчитал деньги.

— Доброй ночи. Чувствую, что вы еще придете.

Лицо его расширилось от беззвучного смеха.

— Я имею в виду, на Акрополь.

С этими словами он закрыл калитку.

Внизу, в конце улочки, они нашли машину. Шофер вел и курил. Лала посмотрела на закрытую коробку и спросила:

— Куда едем?

— Не знаю, — ответил Стратис.

— Не могу оставаться теперь одна, не могу. Уж лучше вернуться туда, в ад.

Шофер выбросил сигарету в окно:

— Куда едем?

— Кефисия, Кефалари, — сказал Стратис.

Он откинулся на сиденье и сказал сам себе:

— Впрочем, теперь все это не имеет значения.

— Значение видно намного позже, — прошептала Лала, забившись в другой угол.

Когда они проезжали через Халандри, атмосфера изменилась: Стратис приподнялся. Глаза у Лалы были закрыты, она словно впала в оцепенение. Стратис хотел было заговорить с ней, но не смог. В ритме движения машины скверная комната Тамидиса вращалась в его мыслях, мешая свое удручающее освещение с молоком ночи, разлитым по мраморам, по жаждущей груди Лалы, вращались и Сфинга, вся в родимых пятнах, будто в маслинах, плавающих в бочке, и клюющая их хищная птица, и сам он, неискупимо запутавшийся в этой сети унижения. Он в последний раз попытался удержаться за Бильо. Она смотрела на него издали среди спокойного дня, из иного мира, который презирал его…

Остановка машины разбудила его. Он помог Лале выйти. Идя по темной тропинке, он поддерживал ее выше локтя. Шли они осторожно, словно были больны оба. Он почувствовал, как она пару раз тяжело оперлась о него, а затем постаралась не упасть.

В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее — там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:

— Как странно: на Акрополе нет деревьев, нет плодов — только мраморы и человеческие тела.

После очень долгого мгновения он услышал голос Лалы:

— Однако тот ад устроил ты.

— Я не хотел этого, — сказал он, не глядя на нее. — Я не смог выдержать и должен был избежать этого во что бы то ни стало.

Он остановился и обратил взор на лицо наглухо закрытого дома, на окно, которое было столь жестоко освещено в тот вечер. В мыслях своих он пытался открыть его, словно коробку, наполненную горестными памятными подарками.

— А кроме того, — сказал он еще, — есть столько вещей, которые я должен был бы тебе объяснить.

Платье ее окончательно слилось со светом и струилось вместе с ним, облизывая члены ее тела. Между коленями был водопад из луны и льна, а затем — освежающие плиты. Почтение, испытанное им, когда Лала оперлась о ствол орехового дерева, явилось и стало бичевать его до глубины души. Это был противник, который боролся с ним, — некий биченосец. Противник оказался сильнее и поставил его на колени: еще немного — и он не смог бы подняться. В пене его мыслей возник медный рожок глухой старухи, увиденной в поезде. Он засветился скорбным блеском, стал расползаться, словно тесто, и принимать очертания рупора Сосунка, когда тот спускался по дощатым ступеням. Он расползался все больше и стал уже огромной воронкой, готовой поглотить и его.

— Знаешь, — сказал он, — я был здесь, в этом саду, в тот вечер, когда ты дала Саломее персик.

Только тогда Лала опустила взгляд и посмотрела на него.

— Когда? — спросила она.

Тело ее все более набиралось силы. Широкогрудое. Каким плотным было оно. Он попробовал было прикоснуться к ней. «А если оно не такое, как у нас?» — спросил он себя. Руки его застыли в воздухе. Он посмотрел на свои ладони: они были пустыми. «И это так тяжело», — разве не так сказала Саломея?

— Когда? — снова спросила Лала.

— «Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая». Помнишь?…

Он остановился, словно перед ним вдруг оказался ров. Он закрыл глаза и почувствовал головокружение.

— … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, — прошептал он. — Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…

Вращающиеся круги воронки становились все уже.

«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.

Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:

— Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.

— Кто же ты?

— Я — женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я — дерево, которое ты искал.

Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», — разве не так говорила она?

Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.

— В ту ночь, — сказала еще Лала, — я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.

Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.

Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:

— Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…

Голос ее был воздушен:

— …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней — кто выдержит дольше.

Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.

НОЧЬ ШЕСТАЯ

СТРАТИС

Понедельник

Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, — Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки. Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.

На обратном пути мы дошли до Эдена. Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.

— Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, — сказал Николас.

Я не ответил. Он засмеялся:

— Кажется, я сказал слишком много «есть», — и сразу же добавил: — Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?

— Нет.

— И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.

Николас засмеялся и продолжил:

— «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, — рассказывал он. — Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой — все остальные утонули».

На остановке ожидал пустой автобус.

— Поехали на трансокеанский, — сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: — Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.

Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.

Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.

Он снова засмеялся и сказал:

— Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.

Среда, праздник Богородицы

(в открытом море)

Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.

Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, — так называемый «бесплодный рейс».

Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них — молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой — молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.

— Ты знаешь французский?

— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.

(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».

— В Египте есть красивые женщины?

— …Разврат…

— Да, ну!

— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.

— Да ну! Лучше, чем здесь?

— …

— Горы есть?

— Нет.

— А так свежо бывает?

— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.

— Ну так что же?

У меня с собой «Одиссея». Я читаю:

Спала с их тела щетина,

его покрывавшая густо

С самых тех пор, как Цирцея

дала им волшебного зелья;

Прежний свой вид возвратив,

во мгновенье все стали моложе,

Силами крепче, красивей лицом

и возвышенней станом.

Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?

Скалы Вульягмени показывают свои красные десны. Море теперь совершенно белое, ощущения синего почти нет. На корабле ударили в колокол. Я посмотрел на него. Там надпись: «LA JOYEUSE 1880». Восемь часов.

Солнце уходило на закат. Задержалось на мгновение, словно ноготь, над горой Эгины, а затем стало складкой на шелковой бумаге. На пыльных улицах Афин, должно быть, уже стемнело. Присутствие человека странно: иногда мне так неспокойно уже от одного нашего существования.

Ночь

Мы сделали остановку. Электрический свет простирается у подножья горы. Парень с французскими журналами и прелюбодействами сходит. Из лодки его зовет мать:

— Яннакис! Сынок!

Народная песня — ни дать, ни взять.

Четверг, рассвет

Ночь я провел на капитанском мостике, в корабельном кресле, пропахшем табаком и смолой. Было ненастье. Словно жатва. Словно рассвирепевшая стая диких уток. Подняли кливер. Образы, образы на этом полотнище, за образами — свист ветра, а еще дальше — слабый голос Николаса.

Пятница, утро

Весь минувший день в пути. В десять вечера (я уснул) меня разбудили ароматы материка. Якорь стало слышно некоторое время спустя. Перед нами были огни селения, справа — темная, поросшая растениями бухта.

— За кир Стратисом! — крикнул кто-то из подплывавшей к нам лодки.

— Здесь! — отозвался я.

— Добро пожаловать. Меня зовут Сотирис, — снова раздался крик.

Я сошел. У подножья корабельного трапа меня ожидал человек.

— Меня прислала кера Бильо, — сказал он.

Когда мы высадились на набережной, провожатый мой не стал задерживаться. Я последовал за ним. В свете кофеен я лучше рассмотрел его лицо. Небольшая голова, опущенные вниз усы, морщинистая шея. Сотирис был стар, однако глаза его то и дело допытывались.

Мы сели на осликов и отправились в путь. Небо было роскошно. Звезды сияли сочетаниями водопадов. Неведомое лоно ночи с далеким сжатием глубоко у корней родной земли. Другая жизнь.

Мы остановились у каменной ограды.

— Здесь ее дом, — сказал Сотирис.

Я спешился. Чуть далее в глубине — наполовину освещенное окно. Я попробовал было задержать Сотириса. Он пожелал мне спокойной ночи и ушел. Дверь в дом была наполовину открыта. Бильо уже легла.

Пятница, вечер

В доме у нас две комнаты: в одной живем мы, в другой Бильо устроила ванную и кухню. У меня есть стол и две книги — «Одиссея» и Макрияннис. Из нашего окна видно море. Три необитаемых островка и больше ничего до самого горизонта. Электричества нет.

Кажется, слова мы исчерпали. Понимаем друг друга посредством односложных звуков и жестов, как у слепых. Великая благодать.

Суббота

Тело ее, скользящее в воде, а затем простирающееся на солнце, — новое познание.

«Наступил полдень, и морской Старец вышел из моря. Наши руки крепко держали его. Он стал превращаться: лев, дракон, пантера, вепрь исполинский, вода текучая, древо высокое и пышнолистое. Когда силы его иссякли, он заговорил…»

Наши руки крепко держали его: крепко держали эту перемену в полдень. Нужно видеть ее и держать обеими руками, чтобы она заговорила.

Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, будто я — старец, который исправляет ребенка.

Воскресенье

Регулярно под вечер Сотирис приходит или уже ожидает нас дома. Ему восемьдесят лет, но он полон свежести любви. Сельчане порицают его за то, что он живет со своей женой, не повенчавшись. Кажется, у него не было денег или было слишком сложно получить развод с первой женой, которая вот уже пятьдесят лет как оставила его. Он великолепен. Великая раса. Он рассказывает нам сказки. Уверенность в его повествовании необычайная. Таким вот представляется мне и Макрияннис. Нераиды беседуют с ним: он родился в субботу. Он описывает их. Помешанным его нельзя назвать ни в коем случае. Насколько упорядочены его мысли, видно, когда он судит о делах людских, а также по тому чувству юмора, которого так много в его поведении. Он обладает благородством бедности.

Понедельник

В пятницу Бильо должна уехать в Афины. К счастью, расписание рейсов изменилось, и их стало больше. Вернется она в среду. Она говорит, что пять дней одиночества могут пойти мне на пользу.

На закате мы поднялись на гору. Тропинка проходила под масличными деревьями. На каменном выступе сидел слепой старик, положив одну ладонь на другую и опираясь о посох. Ниже — старуха с волосами, как шерсть на прялке, присматривала за овцами. На вершине виднелась церквушка. Мы смотрели сверху на другую лощину. Спокойное дыхание сосны. Напротив — темная гора, черная громада, а пядью выше, по линии ее хребта, — звезда Венеры. Море убегало и не убегало. Ощущение справедливости. Весы, делающие судьбу ласковей.

Я заглянул в церквушку. Бильо зажгла свечу перед иконостасом. Убогий красный занавес на царских вратах. Свечи струили мягкий свет, который протянулся то тут, то там золотыми ракушками. Золотое и черное окружение: золотое — посыпанное мелкой пылью ладана. Мы стали спускаться. Мул, рыжая корова. Затем — лай собаки на море, на этот безбрежный текст.

Обо всем этом мы беседовали во время спуска.

— Мир, который молчит, если не напоить его собственной кровью, — сказал я.

Мы замолчали. Затем она вдруг сказала встрепенувшимся голосом:

— Иногда ты очень смешон, Стратис. «Вопрос не в том, чтобы узнать, чем питаться, чтобы стать королем, а в том, чем я стану, если буду есть кукурузный хлеб». Когда ты мне это говорил?

Вторник

Однако вчера вечером, когда я рассказал морскую историю Николаса, на лице у нее появилась меланхолия, которой раньше никогда не было.

— Вот для чего рождается человек, — сказала она. — Для кораблей, которые уходят под воду, для кораблей, которые сгорают. — Она засмеялась. — Не помню, где я прочла это. Должно быть, это один из кусочков моей книги.

Она поднялась и подошла к окну. В прозрачной ночной рубашке тело ее было, словно в море. Как ни странно, она напомнила мне о саде Лалы, столь далеком, столь отрешенном от этого мира. Она посмотрела на звездное небо и сказала:

— Как там Лала?

Самопроизвольно, будто она знала, я ответил:

— Помнишь, как ты сказала: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала?

— Ты видел ее после того, как я уехала? — спросила она, не поворачивая головы.

— Мы ходили вместе со Сфингой на Акрополь.

— И что же?

— Да, ты была права. На краю каждого вожделения.

Только тогда она повернулась и посмотрела на меня. Взгляд ее пылал.

— Я хочу жить! — воскликнула она и бросилась на меня.

Значительно позже, перед тем как уснуть, она прошептала в моих объятиях:

— Завтра пойдем на Сожженную Скалу.

Сегодня утром мы ходили на Сожженную Скалу. Это огромная пещера, обращенная к морю.

— Это единственный дом, который мне подходит.

Мы плавали. Мы стали единой кровью.

Поздно после полудня мы отправились обратно. Подул легкий ветерок. Она опиралась о мою руку.

— Тебе не тяжело?

Мы шли дальше. Она смотрела на море.

— Может быть, я — всего-навсего перышко на волне? — сказала она еще.

Они отправились на прогулку. Дальнюю. На другой день после полудня Бильо должна была уехать. Расставание шагало рядом. Его старались не касаться. Когда солнце стало клониться к закату, они оказались на небольшом пляже. Пляж был совершенно пуст, если не считать вытащенной на песок лодки и моря, раскинувшегося до самого горизонта.

Бильо смотрела на гальку.

— У каждого камушка свое лицо, как у людей, — сказала она.

— Да, — ответил Стратис, словно продолжая думать, но уже вслух. — Передвигаться среди людей, как среди природных аномалий.

Она подняла голову и сказала:

— Ты действительно жил очень одиноко.

— Не знаю, было ли это одиночество. Я прошел через кризис. Возможно, такова судьба. Помню, в детстве я очень удивился, оказавшись перед зеркалом. Я смотрел на свое отображение и спрашивал: «Неужели это — я?» Я трогал себя за лоб, за плечо, за руку. Я называл мое имя. Сомнение не давало мне покоя. Этот, который там, внутри, — кто он такой? А я — кто такой?

— Как котята, — сказала Бильо.

— Может быть. Может быть, в этом было что-то от животного удивления. Тогда. Однако, когда я уже мог пользоваться человеческим мышлением, это было нечеловечески жестоко. Я смотрел на себя и пытался понять: кто я? Я пытался обнажить собственное сердце, как только мог. Проникнуть как можно глубже и еще глубже. В конце концов я не находил ничего, кроме ровной, плавной, гладкой поверхности без малейшего выступа, за который мог бы зацепиться взгляд. Абсолютная пустота и ужасная ясность мысли. Ощущаешь и видишь, как твои ощущения падают туда внутрь и исчезают, словно капли на конце шнура. Тебя зовут, а ты не знаешь, кого зовут — того, на кого смотрят, или того, кто сам смотрит. И тогда доходишь до того, что даже самое ничтожное твое действие обретает смысл смертельной схватки. Знаешь, кто такой был Нарцисс? Человек, который видел, как он гибнет, и не мог сделать ничего для собственного спасения.

— И как долго это продолжалось? — спросила Бильо.

— Исцелиться от такой болезни нелегко. У меня не было никого, кто бы мог помочь. В Греции я дошел до края. Одиночество зачастую становится снисходительностью, как лунный свет. Чувствуешь, как тебя мучит неутолимая жажда исповедоваться, и нет ничего для исповеди. Борешься или думаешь, что борешься, потому что сил больше нет.

Стратис нагнулся, поднял камушек и поиграл им на ладони, словно пробуя на вес.

— Ты спросила, как долго это продолжалось? Думаю, приблизительно до нашей встречи в автобусе в Кефисии. Помнишь, тогда, когда тот деятель сделал нам грубый жест? Тогда я начал постепенно избавляться от мучения. Мало-помалу, настойчиво. Я полз, пытаясь удержаться за какой-нибудь предмет внешнего мира, за какой угодно предмет, сколь бы ничтожным он ни был. Я должен был оторваться от страшного внутри, как младенцы.

— Поэтому я и боялась тебя тогда, — прошептала Бильо.

— Знаешь, почему я люблю тебя? — спросил он еще. — Потому что ты помогла мне поверить в другого человека. Позавчера, когда мы соединились у Сожженной Скалы. То, что ты дала мне, было так сильно. На мгновение я перестал быть чем-либо, стал совершенно никем, а затем отдельным, как этот камушек. С тобой я узнал этот ритм — исчезать, чтобы существовать.

Бильо посмотрела на него.

— Прости, что я говорил с тобой так, — сказал Стратис и бросил камушек в спокойное море.

Дома их ожидал Сотирис. Бильо радостно приветствовала его.

— Я уже собрался уходить, — ответил тот. — Сегодня вы задержались.

Бильо дала ему мастики:

— Видел свою нераиду?

— Увижу ее послезавтра, в субботу, — сказал Сотирис. — Там, по дороге к Вангелистре.

— Кажется, ты в этом совершенно уверен.

— Уверен, потому что так нужно. Если не уверен, нераида не появится.

Он посмотрел на свою сумку и вынул оттуда скрипку.

— Сыграй нам, Сотирис, — попросила Бильо.

— Давно уже не брал ее в руки, — сказал он и посмотрел вдаль за окно.

Глаза его оживились, словно он пытался вспомнить. Затем он погладил скрипку и начал играть, притоптывая ногой. Его толстые пальцы сильно сжимали гриф. Громкий ритм без мелодии заполнил комнату и прервался.

— В другой раз, — сказал Сотирис. — Сегодня нераида не хочет.

— Она, должно быть, красивая, — сказал Стратис.

— Красивая, говоришь? Извини, господин Стратис, но она даже красивее, чем кера Бильо.

Он осушил свой стакан и поднялся.

— Пойду, — сказал Сотирис. — Уже поздно. Счастливого пути, кера Бильо, а когда вернешься, расскажу тебе сказку про царевну, которая уснула в лунном замке.

— Да, Сотирис. До свидания.

Стратис проводил его до конца ограды.

— Знаешь, — сказал Сотирис, — нераида прекрасна, как кера Бильо, и не более, только, видишь ли, женщинам про то знать не следует.

В домике, сидя у лампы, Бильо листала Макриянниса.

— Погляди-ка, — сказал Стратис.

Он взял томик у нее из рук, сел и прочел:

— «„Мы были в болоте, в воде, столько душ, пытаясь спастись, но пришли турки и схватили нас. Тела наши были все в крови от пиявок — они нас пожирали. Брошенные туда дети плавали, как лягушки, — одни были живы, а другие померли. Турки схватили и меня и переспали со мной тридцать восемь. Замучили они и меня и других. За что же мы терпели все это? За нашу родину. А теперь ни у кого не находим мы справедливости, но только коварство и обман“. И заплакала она горькими слезами. Я утешил ее. Почувствовал я жалость и заплакал тоже…»

Стратис закрыл книгу. Бильо смотрела на него. Он проговорил:

— Когда-то ты сказала: человечности тоже в меру. Вот это и отражает чувство, которое ты дала мне, произнеся эти слова. Я был бы счастлив, если бы после десяти лет труда научился писать так цельно. Пока что можно сказать, мы находимся на той стадии, которая у растений соответствует тому, когда корень только начинает зеленеть, чтобы стать стеблем.

Стратис поднялся и подошел к окну. Ароматы ночи несли дыхание великого спокойствия. Прошло пространное молчание.

— Знаешь, — сказала Бильо, — никогда я не чувствовала твоего голоса так, как сегодня. В Афинах ты был совсем другим: то чудовищная голова, то чудовищное тело. А теперь, когда ты читал, голос твой был и телом и душой — единым.

Поздно ночью Стратис поднялся и открыл дверь. Небо было искрошено морем, заполнено звездами.

— Столько душ в воде, — прошептал он. — Бедное ромейство.

Позади повернулась в кровати Бильо. Во сне она произнесла:

— Не хочу уезжать, не хочу оставлять тебя одного, не хочу…

Он подошел к ней и крепко прижал свои ладони к ее лицу, провел ими до талии, до колен, до стоп, словно желал отпечатать в этом прикосновении очертания ее тела.

Стратис работал уже над двадцать четвертой песнью «Одиссеи». Стемнело. Он вышел за дверь и посмотрел на место звезды Венеры. Часа через два-три, не более, должна была появиться Бильо. Она пожелала, чтобы он не шел встречать ее у корабля. Море было совершенно так же спокойно, как и в прошлый четверг. Он вспомнил, как ожидал ее весной у нее дома в первый раз. С удивлением заметил, что сердце стучит так же, как стучало тогда. Те же образы стали появляться и сейчас. Он вернулся домой и стал укладывать вещи так, как они были в день ее отъезда. Подошел к кровати и измял ее. Засмеялся, пытаясь придать подушкам и простыням очертания, которые оставило ее тело. Он снова направился было к выходу, но остановился, взял стакан, наполнил его до половины и поставил рядом с кроватью: так вот она отпила перед тем, как попрощаться. «Я пытаюсь изъять пять дней посредством ворожбы», — подумал он и засмеялся. Тогда он услышал шаги старика:

— Желаю приятной встречи, кир Стратис.

— Благодарю, Сотирис. Заходи. Надеюсь, море было хорошим.

— Летний ветер, прилети!

Весточку мне принеси! —

сказал Сотирис и добавил робко:

— Я и скрипку принес.

— Молодец, Сотирис! Садись!

Сотирис присел и сказал:

— Знаешь, кир Стратис, когда — даст Бог — вы уедете в Афины, я больше не буду приходить сюда, чтобы не видеть всех этих каликадзареев.

Он имел в виду своих односельчан. Стратис потрепал его по плечу.

— Того, что вы дали мне, кера Бильо и ты, мне хватит на все дни, которые Бог положил мне в мешок. А что касается ночей… — он ощупал свою скрипку. — Разве эти рогоносцы поймут…

Сотирис прислушался.

— Вот! Идут! — сказал он и сделал движение, желая встать.

— Сиди, — сказал Стратис, пытаясь сдержать собственное порывистое желание броситься наружу.

Шаги приблизились. Появилась Лала.

Голос у нее был не такой, как прежде: не было и той медленной артикуляции, которая позволяла словам падать закругленными, словно бусины. Она говорила тускло и с болью:

— Когда-то я сказала тебе, Стратис, что не приду, если ты сам того не пожелаешь. Это оказалось невозможно…

Она замолчала. Лицо ее было похоже на воск. Невообразимо медленно посмотрела она на вещи, бывшие вокруг, в комнате. Взгляд ее остановился на наполненном до половины стакане.

— Я хочу пить, — сказала она, стремительно схватила стакан Бильо и осушила его.

— А где же Бильо? — спросил Стратис.

— Не знаю… Не знаю… Саломея умерла вчера в полдень…

— Что?!

Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.

— Я пойду, — сказал Сотирис.

— Останься! — резко крикнул Стратис.

— Вчера в полдень мы сидели в Королевском парке, — сказала Лала. — Она была в таком хорошем настроении. В руках у нее были гвоздики. Она говорила, что вечером поедет к тебе. Я спросила, не пойдем ли мы в конце месяца на Акрополь. Знаешь, полнолуние послезавтра, 31-го. Она ответила таким шутливым тоном: «Занавес на лунный свет! Стратису нужно солнце…». С этим словом она застыла, словно статуя. Я схватила ее за руку: она была холодна… И лицо… И шея… И красные цветы, оставшиеся у нее на коленях…

Послышались всхлипывания.

— Спасибо, Лала, — сказал Стратис.

Сотирис поднялся:

— Что говорит госпожа?

— Кера Бильо умерла, Сотирис, — тихо сказал Стратис.

На глазах у старика блеснули слезы.

— Ах, бедняжка! — воскликнул он. — Столько жизни было в ней!

Стратис зажег лампу.

— Хочу попросить тебя об одной услуге, Сотирис, — сказал он. — Помнишь, как ты играл на скрипке накануне того дня, когда она покинула нас?

— Да, кир Стратис.

— Сыграй то же самое, сейчас.

— Но… — начал было Сотирис и посмотрел на Лалу, которая утирала глаза.

— Прошу тебя, — прервал его Стратис.

Сотирис вынул скрипку. Его толстые пальцы дрожали, когда он держал ее. Он провел смычком, издав звук, напоминавший зов дикого зверя.

— Не могу больше, — прорычал он и поднялся.

Стратис проводил его до ограды.

— Береги себя, кир Стратис, — сказал старик. — Знаю я твое горе. Так вот и я начал видеть нераид.

Он ушел. Стратис глубоко вдохнул в себя воздух. Вокруг вопля скрипки вращались благоухания ночи, сводившие его с ума. Он вернулся в дом.

— Ты, должно быть, проголодалась, — сказал он Лале. — Возьми что-нибудь там…

Он указал жестом.

— Можешь спать здесь. Я вернусь утром.

Он поспешно вышел, пошел на берег, упал там на гальку и разрыдался.

Несколько часов пролежал он, вперив взгляд в небо. Звук смычка Сотириса терзал слух. При лунном свете окровавленное пиявками тело снова и снова проходило перед ним, приближалось к нему и исчезало. Он повернулся лицом вниз. Брал камушки. Поначалу камушки помогали. Затем стали жечь. Все. Он подошел к морю, намочил голову и, пошатываясь, вернулся на рассвете домой.

В доме он зажег свечу. Лала спала. Пустой стакан стоял рядом с ней. На ее запрокинутом кверху лице было выражение уверенного спокойствия. «Лучше это, чем безумие», — подумал он и потянул простыню. Его глаза тускло блуждали по обнаженному телу, дышавшему на кровати, которую он приготовил для погребенного существа. Взгляд остановился на сильной груди. «Странно: Лала называет это „сосками“, а Бильо ни разу не произнесла этого слова». Он чувствовал головокружение. Ему показалось, что волчата находятся там, покрытые снегом. Снега становилось все больше. Он прошептал: «Бильо должна была находиться здесь. Бильо должна была дышать здесь». Он протянул руки. Взвился звук скрипки, и колени его подогнулись. Он рухнул вниз, на плиты, в топком оцепенении.

Было уже больше девяти, когда Лала проснулась. Она пошла и умылась из колодца.

— Думаю, можем уехать после полудня, — сказал Стратис.

— Да, я готова.

Он начал собирать свои вещи.

—Вещи Саломеи я уже приготовила, — сказала Лала.

Это имя прозвучало необычным звоном. Последней вещью, которую он держал, был томик Гомера.

— Знаешь, что я читал, когда ты пришла?

Лала посмотрела на него.

— «Они миновали теченье Океана, миновали Белую Скалу, миновали врата Гелиоса и сонм сновидений…»

— Кто миновал?

— Души умерших.

Он бросил книгу в чемодан.

— Я предпочел бы не оставаться здесь, — сказал он.

— Я отдохнула, Стратис. Если хочешь, пойду с тобой.

На окне зеленел базилик. Стратис вдохнул его запах, погладил его и оторвал веточку.

— Пошли, — сказал он. — Это — единственное живое, что останется здесь.

Они дошли до Сожженной Скалы, не проронив ни слова. То тут, то там на песке валялись выброшенные морем обломки дерева и корни. Стратис поднял один корень и, рассматривая его, сказал:

— Еще вчера он был в море, но солнце уже высушило его.

— Но ведь солнце жжет, — сказала Лала. — Солнце, как странно…

Она оборвала фразу и добавила:

— Прости.

— Говори, Лала, говори. Меня это не беспокоит, — сказал Стратис. — Она была здесь со мной неделю назад.

Он посмотрел на стены высокой открытой пещеры. У основания ее кое-где виднелись остатки былых костров. По стенам шли бороздами жилы, то потемневшие, то белые, словно молоко.

— Вчера душа ее пронеслась над водой, миновала Белую Скалу и теперь стучится во врата солнца…

Он почувствовал, что глаза причиняют ему боль и толкают к выходу, которого он искал, слепой, словно летучая мышь в бурном потоке лучей.

Он нагнулся, собрал корни и сухие ветви, аккуратно сложил их и водрузил на вершине веточку базилика.

— Может быть, этот листик будет ждать ее там, в сонме сновидений, куда она вот-вот явится.

Он стал искать огня. Сидя на земле, Лала спросила:

— Что ты хочешь сделать?

— Поджечь.

Судорожно, словно преследуемая кем-то, она поискала у себя в сумке и нашла коробку спичек. Стратис наклонился, чтобы взять их. Ее волосы падали низко на шею. Он погладил их. Кожа у нее была теплая. В глазах у нее отражался испуг дикого зверя. Сердце ее стучало. «Еще стучит», — подумал он.

— Что ты хочешь сделать? — снова спросила она.

Он не ответил, зажег огонь и смотрел, как зеленые листики корчатся и чернеют. Лала придвинулась очень близко к огню. Он схватил ее за волосы и оттащил.

— Брось меня в костер Бильо, чего ты ждешь?! — закричала она.

Море открывало и снова закрывало бесчисленное множество разбитых стекол. Птичка торопливо порхала перед ним. «Она вот-вот явится… Может быть, уже явилась». Память его переполнило благоухание мастикового дерева, благоухание орехового дерева и две неразрывно обнявшиеся женщины. Тогда, словно меч архангела, ударил его звук смычка, и он бросился в море.

Когда он вернулся, дерево угасло. Чуть дальше, у прожилок скалы, закрыв глаза, лежала Лала. Тело у нее было цвета светлого песка, невозмутимое, как могильный курган. Руки, прямые, симметричные, казалось, росли из русла, образованного ее телом. Стратису почудилось, что она погружается все глубже, что вскоре песок совсем поглотит ее. Осторожно, словно стараясь ничего не потревожить, он опустился и соединился с этим переходом.

Утром они прибыли в Пирей и взяли машину. Вскоре в дымке зноя, на краю проспекта Сингру показался Акрополь — безразличный объект.

— Смотри! Сегодня он выглядит, словно этикетка на мыле, — сказала Лала.

Стратис рассматривал такси, в котором они ехали. Это была очень старая модель «Ситроена», один из тех странных пережитков, которые, тем не менее, в Аттике не вызывают удивления.

— А прибыв на Саламин,

Я остался один, —

пробормотал он.

— Послушай, Стратис, — сказала Лала, — горечь вызывала у Саломеи отвращение. Хочу предложить тебе кое-что: давай отправимся вместе в путешествие. Поедем, куда только пожелаешь. Мне от тебя ничего не надо. Можешь изорвать меня в клочья, как позавчера, можешь похоронить меня, как вчера. Можешь забыть меня в каком-нибудь порту или выбросить акулам…

— К чему тебе соглашаться на все это? — остановил ее Стратис.

— Не из любви, — запротестовала Лала, словно ее обвиняли. — Поверь, не из любви. Мне нужно удержаться за что-нибудь — за что-то чужое, за что-то извне.

— За что? — спросил Стратис.

— Не знаю. Не знаю. Однако то, о чем я говорю тебе, пребывает во мне с раннего детства. Когда меня ударил ворот от колодца, все думали, что я обречена. Несколько месяцев провела я с завязанными глазами, жуткие головные боли сводили меня с ума. Знаешь, что значит видеть себя голой в густом мраке, протягивать руки и не мочь удержаться ни за что?

Стратис слушал, закрыв глаза.

— Я знаю, ты мне не веришь, — сказала она еще. — Сегодня это что-нибудь да значит — отдаться полностью человеку, которого я не люблю.

— Но почему же мне, а не тому вон прохожему?

— Что поделаешь, не нужно забывать и о судьбе. Тому вон прохожему не предлагала меня ни Сфинга, интеллектуальная посредница, ни Саломея, замечательный человек. Вчера, когда ты зажег для нее костер, я думала: «Он зажег костер, чтобы сжечь меня. Не нужно мешать ему. Нужно помочь ему сжечь меня». Затем ты бросился в море, а когда вернулся и взял меня, я чувствовала себя зарытой глубоко в землю, простертой в земле, почувствовала, что ты занимаешься любовью с землей… И я сказала: «Если он оставит меня здесь, я и не попытаюсь выбраться».

— Такой ты была, — сказал Стратис.

— Да. Но только ты не знаешь, что я все еще нахожусь там. Вместе с Бильо.

Он почувствовал, как мысли у него потускнели.

— Вместе с Бильо? — спросил он.

Она опустила глаза:

— Теперь разговаривают два призрака, — прошептала она. — Будут ли еще разговаривать два человека? Кто знает.

Автомобиль двигался к Кефисии. Они не сказали больше ничего. Только когда Стратис прощался, она спросила:

— Вечером ты пойдешь туда?

— Нет. Занавес на лунный свет.

В теплом садике под большим деревом она стояла, одетая в белое.

— Благодарю тебя, — сказал он еще.

Он сделал движение головой, словно собираясь поцеловать ее, и не почувствовал, действительно ли прикоснулся к ней или же она рассеялась в зеленой тени.

Стратис возвратился на той же машине. Лицо его дома с закрытыми ставнями казалось ему кошмаром тюрьмы. Расплатившись, он задержался и сказал водителю:

— Старая у тебя машина.

— Да, господин, старая, но хлеб дает. Видишь, стапель у нее такой, что привлекает к себе парочки.

Слово стапель он произнес, как человек моря.

— Ты всегда занимался этой работой?

— Нет. Я из моряцкого рода, но острова многих не прокормят. Я оказался лишним, и отправили меня в Афины. Работал в гараже, но разругался — характер у меня независимый. Пошел работать на трамвае: водитель в форме и звонок, видишь ли. И там счастья не нашел. Затосковал. Целый день напролет чертовы рельсы: будь оно неладно, такое принуждение! Прямые, как ящик для покойника. Нажимал я на звонок и говорил себе: «Тут вот, в этом ящике меня и похоронят! Тут вот, в этом ящике меня и похоронят!» Так я и состарился. В последнее время я все это бросил: старикам долго не выдержать. Это вот не мое, но ничего! Я молодость люблю.

Стратис дал ему еще одну купюру.

— Спасибо, господин. Я не из Пирея. Стоянка моя у Святого Константина. Если понадоблюсь, спроси Хлепураса.

— Я уже слышал твое имя, — сказал Стратис.

Дома удушливая жара стиснула ему горло. Он оставил чемодан на полу, поспешно сбросил с себя все, что было на нем, отправился прямо в комнату и упал на пыльную постель.

Спал он, не видя снов, в полном небытии. Когда он открыл глаза, было темно. Он чувствовал себя словно в болоте от пота. Электрический свет пронзил ему мозг. Он выключил свет и открыл на ощупь окно. Совершенно круглая луна осветила пальмы у Музея. На заднем плане виднелся Акрополь. «Можешь взять меня здесь, на этих мраморах», — говорила Саломея. А Бильо?… Была ли это одна и та же женщина?… Которая из них умерла?…

Он чувствовал, что все текуче и неразделимо, исполнено нежданных ласк, чувствовал чужие ладони, которые были готовы прикоснуться к нему, но не касались, приближались совсем близко и снова удалялись, словно морские водоросли.

«А если бы я был мертвым? Может быть, так бы все и было?»

Он резко закрыл ставни и бросился назад, спотыкаясь о мебель и ища свет. Он зажег свет. Возле кровати бежали два толстых таракана. Он поспешно оделся и пошел бродить по узким улочкам.

Он шел часы напролет, вступая в личное единоборство с каждым лицом — с каждым уличным судном. Освещенные подвалы показывали свои внутренности, словно разделанные туши в мясной лавке. В одной из таких цистерн, между столиком и колыбелью, сидела, расставив колени, толстая женщина: одной рукой она ела, а другой убаюкивала пищавшего ребенка. «Души пищат, словно летучие мыши или младенцы…» Он увидел шрам на боку Саломеи. Тогда он бросился бежать и бежал, пока не стал стучать, прерывисто дыша, в какую-то дверь.

Ему открыла старуха. Он схватил ее за руку: там была кость.

— Мне нужна Домна! — крикнул он, не переводя дыхания.

— Стой! — завопил скелет.

Он отодвинул старуху в сторону.

Сверху, с лестничной коробки катились вниз стоны и шаги — настоящие собачьи вопли. Стратис оперся о стену. Наступила тишина, а затем в ритме похоронного барабанного боя перед ним прошествовала процессия. Сначала четверо полицейских с блестящими пуговицами несли обнаженного парня, завернутого в окровавленную простыню: лицо у него было совсем белое, только усы были черными. Затем двое в штатском вели под руки еще одного, в наручниках. Наконец, шла Домна в распахнутой рубахе и с бутылкой в руке. Лицо ее казалось вымазанным грязью вишневого цвета, по которой катились слезы. Старуха распахнула обе половины двери, и процессия торжественно вышла на улицу. Дверь снова закрылась, оставив низенькую и толстую проститутку с распахнутой грудью одну. Она стояла неподвижно, словно размалеванный истукан. Стратис оторвался от стены и попробовал было прикоснуться к ней. Она издала протяжный вопль, и бутылка упала, разбившись вдребезги. Запах дешевых духов поднялся от цемента, прогоняя Стратиса. Снаружи, на тротуаре, он споткнулся о совсем крошечную девочку, которая протянула ему цветы. Он купил одну красную гвоздику.

— Хлепурас! Отвези меня на Акрополь!

— Акрополь прекрасен, — ответил Хлепурас.

Он вышел и завел машину.

Когда они проезжали мимо Тесейона, Хлепурас поднял голову:

— Вернемся?

— Вернемся? — спросил в свою очередь Стратис.

— Отвезти Вас обратно? — снова спросил Хлепурас.

— Да, — сказал Стратис почти гневно.

Он поспешно поднялся наверх. Взял билет, прошел через Пропилеи, не обращая ни на что внимания, и остановился перед Кариатидами. Он смотрел на их ноги — одни, другие… Позади и вокруг был ее дом — опустевший, такой, каким увидел он его тогда, на рассвете, исполненном духов. Прохожие проходили у низенького окна, и были видны их пыльные брюки. Пальцы мяли воск — то белое тело. Была пятница, как и теперь. Рука его сделала движение, похожее на метание камня. Гвоздика описала в темноте кривую и бесшумно упала к ногам статуй.

Он вернулся, так и не подняв взгляда выше. Мраморная лестница уходила вглубь. Белизну ее прерывали то тут, то там геометрические тени. «Невообразимо теплая тишина, и, тем не менее, в этом спокойствии рыщут Псицы, вынюхивающие убийство». Он увидел статую Домны. «Почтенные», — исправил он себя. Какая-то фигура скользнула поверх теней, чуть качнулась в лунном свете и поднялась наверх, к нему.

— Ты назвал все это занавесом и все же пришел.

— Пришел к занавесу, — ответил Стратис.

— Что ты делал весь день?

— Спал, а потом ходил в бордель.

В руке у Лалы были две красные гвоздики.

— Я пришла ради них. Предпочла принести их ей сюда: она не любила кладбищ. Возьми одну, так будет лучше.

Они прошли вместе к Кариатидам. Стратис остановился на том же месте и тем же движением руки бросил цветок. Лала последовала его примеру. В третий раз бесшумно упала гвоздика, описав темную траекторию.

Он почувствовал, как рука любимой сжимает ему сердце.

— Как ты это сказала, Лала? «Значение видно значительно позже». Когда позже? Все, что мы делаем для мертвых — наша печаль, наши слезы, наше благоговение — все это так, будто они должны возвратиться. Конца, действительно конца, не в силах постигнуть разум человеческий. Затем мы отправляемся к ним, а другие, там наверху, продолжают то же.

Его взяла тоска, и он прошептал:

— Я стану спутником твоим,

пойду и я с тобою,

Душа с душою — не тела,

что будут под землею.

— Наверное, это ты и сделал у Сожженной Скалы, — задумчиво сказала Лала. — Сам сочинил?

— Нет. Это «Эротокритос».

— У меня была кормилица, которая читала его. Я даже представить себе не могла.

Возвращаясь, они остановились у Парфенона.

— При таком освещении эти мраморы напоминают стены клиники, — сказал Стратис. — Пошли.

Хлепурас спал. Стратис разбудил его.

— Сегодня у Священной скалы клиентов не найдешь, — пробормотал Хлепурас. — Иногда народу бывает столько, что кажется, будто это крестный ход.

— Ах! Да это же тот самый водитель, который вез нас из Пирея, — сказала Лала. — Отвезу тебя домой, а затем поеду в Кефалари. Провожать меня не нужно.

Хлепурас отпустил тормоза. Когда они поворачивали на улицу Акадимиас, Лала спросила:

— В борделе все платят?

— Да, так принято… Однако сегодня женщина, которую я хотел, оказалась между убитым и убийцей.

— Так ты в бордель ходил или искал какую-то определенную женщину?

— Определенную женщину. Я познакомился с ней в минувшем мае, в ту ночь, когда Саломея пришла уже к свисткам. Помнишь? Она, видишь ли, тоже в определенном роде вступила в труппу. Ее зовут Домна.

— Странное имя.

Они умолкли. Разум Стратиса пребывал в чутком сне. Обрывки старых воспоминаний о чужбине становились пеной и растворялись. Он пробормотал:

— На мосту стояла старуха. Когда я проходил, она неизменно была там. В руке у нее был букет фиалок. Неизменно тот же самый. В голосе ее была старая, истрепавшаяся жалоба. Всякий раз, видя ее, я вспоминал беднягу Викентия: «Лучше проститутка за грош, чем одиночество…»

— Кто такой этот Викентий? — спросила Лала.

— Великий художник.

Хлепурас уже подъехал к Музею и приготовился свернуть направо. Лала наклонилась к нему:

— Поезжай по улице Александрас и — в Кефалари, туда, куда ты возил нас утром.

— Вернетесь потом? — спросил Хлепурас.

— Нет, — решительно ответила Лала.

Хлепурас переключил счетчик. Раздался металлический щелчок. Стратис приподнялся. Лала сказала ему столь же решительно:

— Скажешь друзьям, что был дома у Домны. Впрочем, сегодня ночью я дома не останусь. Будешь спать в моей комнате.

СТРАТИС

Воскресенье, сентябрь

Пытаюсь описать вчерашнее, но как рассказать об этом? Теперь я уже не способен отличить тени от людей. В городе, куда мы прибыли, нужно принять и это: может быть, это — единственно верный способ.

Когда Хлепурас высадил нас, Лала взяла меня за руку. Я безвольно повиновался ей. Она открыла дверь дома, зажгла свет и провела меня наверх в свою комнату. Бережно помогла мне лечь. Я смутно видел, как она расстилает простыни, чтобы укрыть меня. Она протерла мне цветочной эссенцией лицо и шею. Все было так, будто я был связан веревками, которые развязывали в тот час. Мне показалось, что вместе с благоуханием ночи снаружи входит легкий дым ладана. Я почувствовал, что медленно падаю, что меня приняли в объятия имевшие вид тела Лалы, и Бильо тоже была там, и я таял вместе с ней, опускаясь все ниже, и больше ничего.

Проснулся я поздно утром. Одежда моя была уложена на стуле. На импровизированном столе было все, что необходимо для умывания. Я огляделся. Стены были белыми. Только зеркало — в рамке из темного золота, а над кроватью — триптих: Рождество, Распятие и Воскресение. Свеча еще горела. Почти гневно толкнул я ставни. Внешний мир показался какой-то диковинной вещью, которая оставлена незнакомцем и вызывает опасные подозрения.

Я сошел вниз. В доме было пусто и свежо. В столовой — кофе, сыр, хлеб и стакан охлажденной воды. Я поел и вышел. В саду под ореховым деревом стояла Лала.

— Доброе утро, — сказал я. — Как спала?

— Я пошла и продалась за грош. Вот посмотри…

Она раскрыла ладонь и показала мне монету или нечто показавшееся мне монетой.

— … Теперь можешь звать меня и Домной… Разве что, если предпочитаешь…

Она закрыла глаза. Фраза ее осталась незавершенной. В моем полуоцепеневшем мозгу блеснула мысль, что все это соответствует природе вещей, подобно мощному стволу дерева, напрочь укоренившемуся в земле, подобно сиянию ее лица.

— Если жара тебя не беспокоит, давай пройдемся, — сказала она.

Мы шли, не проронив ни слова. Я следовал за ней. Мы миновали Коккинарас и пошли по уединенным тропам. Погруженные в свет сосны казались — каждая в точке, в которой иссякает терпение, — готовыми к взрыву чувств. Скользя по хвое, мы поднялись на холм. Противоположный склон был гол — каменоломни.

— Еще держишься? — услыхал я ее вопрос.

— Да, — ответил я.

Голова у меня шла кругом. Я уже решил, что все равно, где упасть — здесь или дальше. Я смотрел на ее ноги: они ступали, покрытые пылью. Неумолимый ритм, подобный движению солнца и других светил. Окружающий пейзаж был похож на скалы на иконе, висевшей на выбеленной стене в ее комнате. Внизу, в яме блестели, слепя глаза, осколки мрамора. Толстая плита была оставлена посредине, словно ожидая, когда же ее поднимут. Воздух дрожал над этим раскаленным горнилом. Она прошла прямо вниз и только тогда обернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Задумывался ли ты, Стратис, когда-нибудь о другом пути — о вышнем пути?…

Я спрашивал себя, о чем она говорила. Необычайное желание овладевало мной. Она стояла теперь рядом с мраморной плитой. Хитон ее был раскаленным асбестом.

— …О том, что души когда-нибудь отринут смерть и снова станут плотью и устами?

Там, передо мной, было такое пламя. Разум мой пытался постичь, был ли и я вместе с тем, что видел. Мне стало больно, и боль распространилась по всему моему телу. Меня словно разрывали. Тогда я ощутил, как молния рассекает время, словно огромную змею. Посредине. Я увидел пепел от льна, покрывший место, где были ее стопы. Я увидел человека, воскресавшего из лона мраморов.