Владимир Панаев. Не родись красивым, а родись счастливым

(Истинное происшествие)

Победоносный Суворов вступил в Варшаву, и заря спокойствия блеснула на мрачном горизонте страны, опустошенной войною. Пламя внутренних мятежей начинало погасать; сердца мало-помалу становились покойнее, лица веселее, и роскошные Поляки вскоре предались удовольствиям, коими любили наслаждаться под сенью мира. Особенно в Кракове было тогда весело. Туда съехалось множество русских офицеров; a где русские, там (спросите, у целой Европы) никогда не скучно; бал за балом, пирушка за пирушкой, и жители не знали как угостить дорогих посетителей.
Но никто не жил так пышно, ни у кого не бывало таких блистательных собраний, как у богатой Графини Дубровской; и быть принятым в её доме значило быть человеком хорошего тона. Она пользовалась общим уважением, сколько по богатству своему, столько и по причине лестного покровительства, которое, во всяком случае, оказывал ей Австрийский двор; ибо покойный супруг её, посвятив себя службе Императора, принес в одном сражении саму жизнь свою в дар избранному им новому отечеству. Графиня имела много причин оплакивать потерю такого мужа; но она сокрушалась всего более о том, что он, оставив ей знатное имение и славное имя, не оставил наследника. Единственным утешением её в этой горести была дочь, первый и последний плод супружества, прекрасная как майское утро, предмет удивления целой провинции, которая хотя и не могла восстановить пресекшейся фамилии, по крайней мере, могла сколько-нибудь поддержат ее выгодным замужеством. Таким образом тщеславие матери еще питалось некоторою надеждою. В сей-то приятной мысли старалась она дать ей самое блестящее воспитание; с этой целью жила так пышно, открыто. Для неё не было лучшего удовольствия, как видеть около несравненной своей Аделаиды толпу знатных молодых людей, которые или восхищались редким искусством её в танцах, или приходили в восторг, слушая очаровательное её пение, внимая волшебным звукам её арфы. Одним словом, удачное замужество дочери было единственным предметом всех помышлений Графини. При этом она беспрестанно твердила ей о древности своего рода, пересчитывала знатнейших женихов, и почти каждой день рассказывала ей генеалогию известных дворянских фамилий в королевстве. Но такие наставления не производил и желаемого действия над Аделаидою; она слушала их, дивилась материнской суетности, и чем усерднее старалась та внушить ей свой образ мыслей, тем более он ей не нравился. Должно ли дивиться такому несходству нравов после того, когда дети порочнейших людей, самых злодеев, ближайшие свидетели их преступлений, бывают часто людьми достойными? 

Если величественный, легкий стан, черные пламенные глаза, свежий румянец по нежному белому лицу, каштановые волосы делали Аделаиду красавицей: то непритворная чувствительность, милое добродушие, одушевляющие прелестные черты её, характер благородный, ум образованный, любезность приводили всех в очарование. Мужчины смотрели на нее можно сказать с некоторым благоговением; каждый ласковый взор, малейший знак приветливости ценили они выше всего, и хотя всякий из них обыкновенно толковал то в свою пользу; однако ни один не смел льститься надеждою быть ею любимым или намекнуть ей о своих чувствах. Так она умела вест и себя. 

У Графини каждое воскресенье давались балы, лучшим украшением которых была Аделаида, а душою русские офицеры. Они наперерыв старались понравиться красавице и прошумели о ней уши товарищам своим, которые не ездили в дом Графини. В числе сих последних находился Капитан... (назовем его обветшалым именем Модеста, что делать если нет лучшего?) Офицер храбрый, человек отличных достоинств; но бедный и почти безобразный: жестокая оспа испортила правильные черты его лица. Любопытство видеть прославляемую красавицу заставило Модеста искать знакомства Графини. Он представлен и по праву иностранца, который пользуясь в подобных случаях всегда большими выгодами, принимается обыкновенно с меньшим разбором чинов и состояний, вступил в число её знакомых. 

Неосторожный рыцарь! или не знал ты своего сердца, которое хотя билось в груди геройской; но было нежно, чувствительно? Куда влечет тебя твое любопытство? Посмотрите, как он смешался при первом взоре, брошенном на него Аделаидою; заметьте, как он пылает, поглядывая издали на ловкие, пленительные скачки её в мазурке; как он задумался, слушая очаровательные звуки её арфы. Вы не ошибетесь, сказав, что он уже влюбился. 

Модест не пропускал ни одного воскресенья. Он, верно всякий раз танцевал с Аделаидою? Ни разу. Неустрашимый на войне, смелый в опасностях, он боялся, не зная сам чего, подойти к ней. И не удивительно: истинная любовь робка обыкновен­но. Лучшими минутам на этих балах были для него те, когда прекрасная, по приказанию матери, садилась за арфу. Тогда, из-за толпы ее окружавшей, не думая, как другие, обратить на себя ее внимание, он мог спокойно рассматривать ее, и, упиваться её прелестями. По окончании музыки, все обыкновенно подходили к Аделаиде, осыпали ее похвалами. Один Модест не трогался с места; досадовал на свою неловкость; но будучи застенчив, чувствуя недостатки своей наружности, опасаясь, чтобы приветствие его не сочли смешным или странным, он печально отходил в сторону и скрывался между своими товарищами. 

Однако как он ошибался. Несмотря на мнимую холодность его к дарованиям Аделаиды, взор её скоро заметил молчаливого, всякий раз искал и находил его в толпе слушателей. Одно уже это равнодушие обращало на него все её внимание, a общий лестный отзыв, кого о нем ни спрашивала, производили в уме её самое выгодное заключение о его характере. „Для чего бы ему не подойти ко мне? говорила она сама с собою; ей очень бы хотелось поговорить с ним, узнать его короче". 

Какими иногда чудными и тайными путям и любовь вкрадывается в наше сердце? О, можно ли описать восторг его, когда однажды по окончании музыки, пользуясь всеобщим движением и тусклым светом нагоревших люстр, он осмелился наконец изъявить Аделаиде удивление свое к её таланту и был выслушан со знаками отличной благосклонности? Между тем заиграл и Польский, и Модест, ободренный ласковым взором Аделаиды, просит ее танцевать с собою. Кто не знает, как выгоден Польский для объяснений всякого рода? Ловкий волокита с большею смелостью и напевает под шумок танцующей c ним даме о страстной любви своей, постоянства, верности, который у него только на языке, робкие любовники могут свободно говорит тут о своих чувствах: их никто не примечает, всякий занят собою, или своею парою. Аделаида радовалась случаю поговорить с Модестом, Модест и подавно. Но разговор их, как всякий легко догадаться может, не был и не мог быть объяснением. Они хотели только узнать взаимный образ мыслей друг друга. 

Модест был очарован, слушая с каким жаром знатная, в блестящем кругу воспитанная девица, описывала прелести уединения, выгоды умеренной жизни, как завидовала счастливому состоянию людей, которые удалены от всех принуждений, от всех этикетов большого света, которые чувствуют свободно, действуют единственно по влечению сердца. Аделаида со своей стороны не могла не отдать справедливости достоинствам Модеста. Она удивилась, что до сих пор не встречала еще человека, который судил обо всем так согласно с нею, и невольно задумалась при этой мысли.

Должность Историка налагает на меня обязанность примолвить, что рука Модеста почти во все продолжение танца трепетала в руке Аделаиды, и что она несколько раз принуждена была выпускать ее, чтобы дать ему время ободриться, чтобы не придти самой в смущение. 

С этого дня Модест к неизъяснимому удовольствию приметил, что взоры Аделаиды начались большею заботливостью искать его в толпе русских офицеров на балах, с большею нежностью обращаться на него из-за арфы, особенно в те минуты, когда струны её выражали более чувства, более страсти. Тайный голос сердца и самолюбия шептал ему: она тебя любит, но робкая недоверчивость, всегдашняя спутница наша в подобных обстоятельствах почти заглушала сии приятные внушения. Такое состояние мучительно. 

Модест сделался скучен, мрачен, провел в бессоннице несколько долгих ночей, и наконец положил, во чтобы то не стало, удостовериться в своих догадках, внимательно примечать за Аделаидою. Но как? В шуме света, где люди всегда показываются иными при глазах посторонних, то трудно. Влюбленный перебрал в изобретательной голове своей множество средств, и выбрал одно, по важности лучшее: Против дома Графини, и именно против окон Аделаиды, был лучший в городе трактир. Модест нанимает в нем две комнаты, платит за них почти все свои деньги, и в первое воскресенье, возвратившись домой, садится у окошка. Если она действительно любит меня и старается только скрывать это в присутствии других, - думал он; то оставшись одна, без свидетелей, конечно будет также как и я грустна, задумчива.

Огонь блеснул в комнате Аделаиды; она вошла и скоро отослала служанку. Moдест угадал. Любезна я его казалась очень расстроенною: она то ходила взад и вперед; то садилась, печально облокотившись на руку; брала книгу, в рассеянии перебирала листы, оставляла ее и снова погружалась в задум­чивость; словом, все движения её показывали сильное душевное волнение. Она тосковала, Модест теперь радовался: таково человеческое сердце! 

Не надолго однако успокоили его сии ежедневные наблюдения. Страстная любовь редко бывает чем то довольна. Она беспрестанно требует новых, яснейших доказательств.

Однажды по утру, занятый единственным предметом всех своих помышлений, без цели, без плану, бродил он по берегу Вислы. Вдруг нечаянно увидел маленького арапа, любимца Аделаиды, которому так часто завидовал в её ласках, и который играл на мосту с другим мальчиком. Он обрадовался, хотел подойти к нему, узнать что-нибудь о Госпоже его, как шалун, продолжая неосторожно резвиться, упал в воду. Место было глубокое; несчастный мог утонуть; но Модест, забывая собственную опасность, помня только о том, что погибает любимец Аделаиды, бросается в реку и мгновенно выносит его на берег. Потом бежит домой, переменяет платье и является с триумфом своим в дом Графини. Какой счастливый для любовника случай! Он возвращает любезной своей лучшее её утешение, маленького её воспитанника, который без его помощи погиб бы наверно. 

Как трогательна в глазах Аделаиды сия услуга! Она оказана с пренебрежением собственной жизни человеком, которого почитала, которого уже любила, хотя и не хотела еще в том себе призваться. Модест приобрел теперь полное право на её сердце: она видела еще на волосах его капли воды, читала в глазах его истинную причину столь отважного поступка, и в восторге, в жару благодарности не умела изъяснить оной: сердце её было полно, речи отрывисты, невразумительны. Но при всем том Модест очень хорошо вслушался в последние слова её:

- Ах! как я рада, что вам, а не другому обязана благодарностью! 

Да, он очень хорошо вслушался, понял смысл этих слов и, воспламеняясь более прежнего, решился непременно с ней объясниться. Но это трудно сделать. Где можно быть с нею наедине? Писать? В доме могут приметить посланного, а станется, что письмо возвратится и нераспечатанным; нельзя слишком быть уверенным в чувствах девицы, с которой говорено не более пяти раз. Подлинно трудное дело! 

Однако отчаиваться не должно: сама судьба часто благоприятствует в подобных случаях. Аделаида была религиозна и часто в хорошую погоду, ходила пешком в ближний костел к обедни; маленькой арап обыкновенно провожал ее. Модест начал украдкой следовать за нею каждый такой выход; если случа­лось, что она иногда первая приходи­ла в церковь, то черный, сметливый провожавший всегда был неотлучен, вот препятствие. Но чего не бывает в любовных приключениях? 

Однажды Аделаида забыла дома свой молитвенник (немудрено: влюбленные забывчивы) и вспомнила о том уже на паперти; Арап тотчас за ним послан, а она между тем остановилась в колоннах, украшавших преддверие храма. Пылкий Модест только и ждал того. Пользуясь благоприятною минутою, забыв все приличие, самую опасность, он летит к Аделаиде, бросается пред нею на колени, жить или умереть, - говорит в исступлении, я люблю тебя".

- Что вы делаете? В каком месте? В какое время? Вы меня погубите!

- Одно слово, - продолжает отчаянный, - одно только слово! Изреки приговор мой: я на все решился! 

- Живите, - тихо произнесла Аделаида, закрывая руками лицо свое, живите! но оставьте меня теперь; завтра.... получите ответ мой! 

В сию минуту на улице показались люди, и Модест поспешно удалился. На другой день Арап вручил ему письмо Аделаиды. Модест нетерпеливо сорвал печать, руки его дрожали; он едва мог разбирать строки и читал следующее: 

Aх, тщетно хотела бы еще обманывать себя, долее бороться с собою, узнай Модест, Аделаида любит тебя! С первого взгляда ты уже привлек к себе все мое внимание; с первого почти слова приобрел мое уважение, потом, наконец, и саму любовь. Так Модест, твои достоинства увлекли мое сердце, и если располагать рукою не в моей власти, то оно навсегда тебе одному принадлежит. Не знаю кто внушил мне эту мысль, но я как будто уверена, что ты создан единственно для меня, что с тобою только могу быть счастлива! Упади скорее к ногам матушки, проси, умоляй. Но я страшусь: ты беден и незнатен, а она тщеславна; нам угрожают величайшие препятствия; да поможет тебе Небо преодолеть их. 

В тоже утро Модест был уже у Графини. Предложение столь ничтожного в глазах её человека показалось ей непростительной дерзостью; но жалкий, расстроенный вид его удержал первые порывы гнева: она смягчилась и желая отказ свой подкрепить причинами более основательны ми, послала за дочерью: Графиня не сомневалась, что она отвергнет его руку. Каково было её удивление и досада, когда Аделаида решительно объявила согласие на предложение Модеста, когда сама упала к ногам её и вместе с ним испрашивала благословения. Изумление сковало на несколько минут язык Графини, но тем с большим стремлением после излились на Модеста оскорбления всякого рода. Ему отказали от дома, Аделаиде запрещен выезд без надзирательницы, а к воротам приставлен крепкий караул, чтобы предупредить тем всякое предприятие к побегу. 

Сей случай, как важное семейное замешательство прекратил на некоторое время праздники в доме Графи­ни; отговаривались известным средством: нездоровьем хозяйки. Аделаида была в отчаянии; она долго не вы­ходила из своей комнаты, и не смотря на все предосторожности, успела уведомить своего любезного, что им осталась еще некоторая надежда на дядю, живущего в Моравском своем поместье, которого мать её всегда слушала и уважала. 

"Поезжай к нему, - писала она, - употреби все способы к убеждению. Он человек благородный, здравомыслящий; притом, уже любит тебя и верно не откажет нам в помощи. Видаясь с тобою у матушки в последний приезд свой, он всегда отзывался о тебе с особенною похвалою. Ах, если бы Бог услышал мою молитву!" 

Мо­дест не дожидался подтверждения, взял отпуск и уехал. Балы в доме Графини начались снова, потому что того требовало приличие; но они не были уже так веселы как прежде: мрачный вид Аделаиды отравлял общее удовольствие. 

Добродушный дядя благосклонно принял Модеста; но зная очень хорошо образ мыслей и характер сестры своей, с прискорбием отказался быть посредником. Обманувшийся в надежде Модест слег с печали в постель. Старик не тяготился больным гостем, напротив прилагал о нем всевозможные попечения и изыскивал в голове средства пособить его горю. Он нежно любил племянницу и потому искренно желал бы соединить судьбу её с судьбою такого достойного человека. 

- Радуйся, - сказал он однажды, войдя с веселым лицом в комнату Модеста, который между тем оправился от своей болезни - радуйся! Я напал на счастливую мысль; я нашел способ поправить твои обстоятельства. Правда этот способ не слишком верен, весьма труден и опасен; но если ты любишь Аделаиду, то почему не испытать его, почему на все не решиться?

- На все, на все, говорите. 

- Слушай ты конечно знаешь, что дух революции, раздирающий теперь Францию и в глазах твоих погубивший любезное мое отечество, происками злодеев Якобинцев начинает распространяться повсюду. Здесь, в Моравии также есть неспокойные головы, и до меня дошли слухи, что существует опасный для спокойствия Государства заговор. Им управляет человек хитрый, предприимчивый, на все способный; я знаю его и страшусь тем более. Если б ты, Модест, взялся предупредить сей гибельный умысел, а это состоит в том, чтобы вкравшись в доверенность заговорщиков и искусно обо всем разведав, донести вовремя Императору, тогда признательный Монарх, который, как ты знаешь, всегда принимал участие в фамилии Дубровских, конечно не откажется в знак благодарности ходатайствовать за тебя у Графини. Послушайся, мой друг, моего совета; ты знаешь хорошо немецкий язык, и отважен. А способностей твоих на то, я надеюсь, достанет; а получить Аделаиду и в тоже время сделать славное дело, награда завидная! — стоит, чтобы пренебречь для неё все труды и опасности.

- Я на все готов, муж добродетельный! вскричал Модест обнимая старца, только научи меня, как приступить к тому. 

- Вот мое мнение, - продолжал дядя. Мне известно, что глава заговорщиков отпустил своего камердинера, который видно не годился в дело и ищет на место его другого; ведь нельзя ж не иметь в этом случае преданного человека, который бы разносил и развозил секретные записки, который будучи свидетелем частых, необыкновенных съездов друзей своего господина, не вслушался бы иногда в их речи, не догадался бы по их шепоту, по их лицам, что все это недаром. Многие уже предлагали ему свои услуги, но ни один не прожил более недели, конечно потому что еще ни одного из них не нашел он достойным своей доверенности, к которой вынужден необходимостью. Решись, Модест, назваться слугою; перемени платье, обстриги волосы: тебя не узнают и примут в камердинеры. Тогда, останется тебе только быть примечательным и благоразумным. Роль унизительная, опасная, правда; но, сколько пользы для тебя, сколько добра для целой Империи! 

Как сказано, так и сделано: Модест надел приличное новому званию своему платье, обстриг пукли, пригладил тупей и явился в Олмиц, в дом главного заговорщика. Его осмотрели с ног до головы, долго говорили с ним, нашли молодцом, наняли; потом месяца три испытывали верность его, мало-помалу полюбили и наконец удостоили полной доверенности. Из должности камердинера скоро по способности поступил он в должность секретаря. Тогда почти все сделалось ему известным. Модест наблюдал каждый шаг своего господина и друзей его, знал имена их, пребывание, все тайные места свиданий и снимал украдкой копии с тех бумаг, которые ему поверяли. Правда, что положение его было довольно тягостно; он несколько раз терял терпение; но мысль, что это для Аделаиды, подкрепляла его. Важность Модестова предприятия требовала хранить ее в тайне от самой Аделаиды, и дядя отписал к ней, что любезный её вскоре по приезде своем к нему получил повеление отправиться в Россию; что, однако он обещал в непродолжительном времени возвратиться и увести ее. 

Слабое утешение! тем более, что она целые месяцы напрасно ждала Модеста. Надежда её с каждым днем уменьшалась. Несчастная думала уже, что он забыл ее, перестал любить. 

Через полгода заговор наконец созрел; время исполнения приближалось; медлить было опасно. Модест улучил минуту, скрылся и поскакал в Вену. Является во дворец, просит чтобы его допустил к Императору, бросается к ногам Государя, открывает о существовании заговора и в подтверждение слов своих вручает бывшие при нем бумаги. 

Таким доносам обыкновенно верят не скоро. Модеста учтиво проводили в крепость, а между тем, послали разведывать. Менее, нежели в три дня, заговорщики схвачены, и умысел их разрушен. Показания Модеста оправдались совершенно. Император, тронутый усердием иностранца, принял его со знаками отличной милости, предлагал ему Австрийскую службу; но Русский Офицер от того отказался, хотел обогатить его; но любовник Аделаиды просил только письма к её матери, которым бы Его Величество убедил ее склониться на брак дочери. Просьба Модеста была исполнена. Он летит в Краков и прямо к дому Дубровской, просит доложить о себе, его не допускают: он показывает письмо и пред Императорскою печатью отворяются все двери. Как описать восторг Аделаиды, которая теряла уже всякую надежду увидеть когда-нибудь своего любезного! Как изобразить замешательство и униженную гордость Графини, которая была принужденною согласиться на предложение Модеста и желание дочери! 

Делать нечего; нельзя же противиться воле Императора. Назначили день свадьбы, послал и за дядею; он приехал, сердечно радовался успехам Модеста, и счастливые любовники стали супругами. Графиня дала великолепный бал, на котором были все веселы, даже сама хозяйка. «Зять мой конечно незнатен, но он лично известен Государю» - говорила она гостям своим и утешалась. Не знаю точно ли справедливо сие происшествие, мне, по крайней мере, рассказывали его за истинное; я почти ничего не прибавил: за что купил, за то и продаю. 

Может быть читателям покажется странным, что Император за оказанную ему Модестом услугу наградил его только рескриптом к Графине. Мне самому кажется это невероятным: должно думать, что Его Величество оказал и иным образом свою признательность. Впрочем, это обстоятельство ничего не прибавляет к главному содержанию повести.